4

Ночью он проснулся и понял, что забыл запереть курятник. Выглянул в окно — поднялась метель. Надел куртку с капюшоном, вышел на крыльцо и, как в холодную воду, бросился в вихри пурги. Мелкими перебежками, проваливаясь в густо наметенные, голубые от света единственного фонаря сугробы, он добрался до выложенного из кирпича курятника, посветил фонариком — все куры, похоже, живы, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, на жердочках, мигая своими смешными нижними веками. В двух ящиках, устланных соломой, он нашел шесть розоватых, очень холодных яиц.

«Известный композитор выращивает кур в киселевском лесу…»

Вернулся в дом, дрожа от холода. Выложил свою добычу в миску, поставил ее на стол. Включил чайник.

— Что случилось? — Нина появилась ниоткуда. Стояла и смотрела на него, прислонясь к дверному косяку. Одетая, но сонная, хмурая, с выражением лица, как у маленькой девочки, которую разбудили слишком рано, чтобы отвести за ручку в детский сад.

— Курочек забыл запереть, — честно признался он. А что, пусть знает, как он здесь живет, раз собралась составить ему компанию! — Испугался, что они замерзнут.

— Ну и что? Живы? — Нет, она не иронизировала.

— Живы. Даже несколько яиц принес. Хотя, думаю, скоро они перестанут нестись.

— От холода?

Он кивнул:

— Извини, что разбудил.

— Ничего. Просто я испугалась. Подумала, что ты позвонил в милицию и они уже приехали, чтобы взять меня. Тепленькую. — Она поджала губы.

— Нет, я не сделаю этого.

Она посмотрела на него так, что у него сжалось сердце. Он вдруг вспомнил ее слова о том, что ей не у кого спрятаться. Он не представлял себе, как это возможно — так прожить пусть и небольшую жизнь, чтобы не заиметь никаких друзей. Но у него своя жизнь, у нее — своя.

— Будешь чай пить?

— Буду. Мне и есть почему-то захотелось. Знаешь, когда ты кормил меня вечером, мне, если честно, кусок в горло не лез. А сейчас, когда ты внятно сказал, что не сдашь меня, у меня вдруг проснулся аппетит.

— Чего ты хочешь?

— А ты можешь поджарить эти яйца? — Она как-то криво, но ужасно мило улыбнулась, как если бы нечаянно (по привычке) попросила черной икры или трюфелей.

— Могу. Только не эти. Эти замерзли. Они не разобьются. Остекленели от мороза. Я приготовлю вчерашние?

— Хорошо.

Он поставил сковородку на плиту, бросил туда кусок сливочного масла.

И тут она соскользнула спиной по косяку, села на корточки, обняла ладонями лицо и разрыдалась.

— Ну-ну, — он бросился к ней, обхватил за плечи, поднял ее и усадил за стол. — Говорю же, все будет нормально!

Масло зашипело. Он разбил на сковородку четыре яйца, посолил. В кухне вкусно запахло.

— Конечно, мне трудно понять твои чувства, к тому же у меня характер такой, я вообще мало кому верю. Но я не мог поступить иначе — не мог искренне обрадоваться тому, что внезапно в мою жизнь вторглась женщина с таким криминальным… даже не знаю, как и сказать… прошлым или настоящим.

— Спаси меня, пожалуйста! — Она оживала прямо на глазах. Из чужой и казавшейся бесчувственной особы она превращалась в остро переживающую свою беду молодую женщину. Словно до нее только сейчас начал доходить весь трагизм произошедшего. — Вадима все равно не вернешь… Я понимаю, что поступила так сгоряча, что надо было действительно, как ты и сказал, просто убежать… Но что сделано, то сделано. Просто возмущению моему не было предела. Я так ненавидела их, так презирала, я решила, что они оба вообще не имеют права на жизнь!

— Так, успокойся, и давай подумаем, что делать.