Было чуть больше десяти утра, поездка прошла без происшествий, пробок или аварий, которые бы задержали меня на этой узкой дороге, временами такой узкой, что машинам иногда приходилось вставать в очередь, чтобы проехать повороты. Я думал обо всем, что услышал за выходные, о женщине, рассказавшей мне все это, об увиденном в асьенде «Неаполь», купола и стены которой также пали, а еще, конечно, о стихах Артуро и о своей семье, о голосах моих любимых, Ауры и Летисии, которые заполнили мои последние годы и, по сути дела, меня спасли.
Я заехал на стоянку у дома с ощущением, будто вернулся после длительного отсутствия. Из окна мне помахал охранник, которого я никогда раньше не видел; с большим трудом, чем обычно, я втиснулся на свое место между автомобилями. Когда я вышел, мне стало холодно, и я подумал, что в салоне машины еще оставался горячий воздух долины Магдалены, и мое тело отреагировало на этот контраст. Пахло цементом (у цемента запах холода) и свежей краской: шел какой-то ремонт, которого раньше не было, его начали на выходных. Но рабочих тоже не было видно, а на месте одной из уехавших машин стояла разрезанная пополам бочка из-под бензина с остатками свежего цемента.
В детстве мне нравилось ощущение свежего цемента на руках, поэтому я огляделся – убедился, что никто меня не увидит и не примет за сумасшедшего, – подошел к бочке и осторожно окунул пальцы в почти застывшую смесь. Затем вошел в лифт, глядя на свои грязные пальцы, нюхая их и наслаждаясь запахом холода, поднялся на десятый этаж и уже почти нажал грязным пальцем кнопку звонка. Но остановился, и не потому только, чтобы не испачкать дверной звонок или стену, но и потому еще, что что-то (особая тишина на этом высоком этаже, темное дымчатое стекло двери) подсказало мне, что дома нет никого, кто мог бы открыть дверь.
Всегда, всю мою жизнь, мне не так-то легко дается возвращение с уровня моря на высоту Боготы. Конечно, не только мне, многим и даже большинству людей тоже, но еще в детстве я обнаружил, что у меня симптомы проявляются сильнее, чем у других. В первые два дня мне трудно дышать, и самые простые усилия – подняться по лестнице, спустить чемодан – вызывают небольшую тахикардию, которая продолжается, пока легкие снова не привыкнут к разреженному воздуху. Вот это я и почувствовал, когда своими ключами открывал дверь квартиры. Мои глаза машинально отметили, что на обеденном столе не было ни конвертов, ни писем, ни счетов; автоответчик мигал красным, его цифровая панель показывала, что там было четыре сообщения; кухонные двери были приоткрыты (они всегда оставались в таком положении, наверное, нужно смазать петли). Я смотрел на все это, а мое сердце жаловалось, что ему не хватало воздуха. А вот чего я нигде не увидел, так это игрушек. Ни на ковре, ни на стульях, ни в коридоре. Не было ничего – ни пластиковых фруктов, ни корзины для них, ни потрескавшихся чашечек для чая, ни мелков, ни цветной бумаги. Все было в идеальном порядке, и тогда я шагнул к телефону, чтобы прослушать сообщения.
Первое было из деканата университета, они спрашивали, почему я пропустил лекцию в семь утра, и просили перезвонить как можно скорее. Второе было от Ауры.
«Я звоню, чтобы ты не волновался, – говорил любимый голос, – у нас с Летисией все хорошо, Антонио. Мы в порядке. Сегодня воскресенье, восемь часов вечера, а тебя еще нет. Я не знаю, что нам теперь делать. Нам с тобой, я имею в виду, я не понимаю, как теперь быть после того, что с нами случилось. Я пыталась, я честно пыталась, ты знаешь, что это правда. Но я устала, даже я устаю. Я больше так не могу. Прости меня, Антонио, я больше так не могу, кроме того, это нечестно по отношению к девочке». Так она и сказала: нечестно по отношению к девочке. А потом говорила что-то еще, но время для сообщения истекло, и автоответчик отключился.
Следующее тоже было от нее. «Прервалось, – сказала она дрогнувшим голосом, как будто плакала между двумя звонками. |