…Выброшенные на берег вещи. Грязное пригородное море часто выносит на песок гэта, клочки бумаги, пивные жестянки. «Это все ложь, что убогие вещи бедняков не оставляют простора для воображения», — думала Кикуко. Окруженная отцовскими находками, она легко могла представить себя качающимся на волнах утопленником. Море, где она так давно не была. Как должно быть прохладно в этот жаркий день плыть мертвецом по воде. От высохшего пота ее кожа сделалась солоноватой, как от морского бриза.

С тех пор как душевная болезнь Кэндзо усилилась, он все время пытался оправдаться перед самим собой: теперь все, что он делал и говорил, делалось и говорилось «ради милой доченьки».

— Правда, я хороший отец? Кикуко, скажи, я хороший отец?

— Да. Очень хороший.

— Вот видишь! — Послушный ответ дочери, казалось, успокоил его.

От словосочетания «хороший отец» у Кикуко зачесалось все тело. Зуд, которым мучилась покойная мать, через девять лет возродился в теле дочери. Мать Кикуко умерла сразу после войны от истощения. У нее опухли руки и ноги, началась жестокая чесотка, от невыносимого зуда она стонала:

— Ох, как чешется, ох, как чешется. Кикуко, если мама умрет, обязательно отомсти за нее. Отомсти папе. Не забудь. Это папа убил твою маму.

Когда мать перестала вставать с постели, Кэндзо переехал жить к другой женщине. Женщина жила в соседнем квартале, в доме, чудом уцелевшем во время войны. Десятилетняя Кикуко пошла в этот дом сообщить отцу о смерти матери. Кэндзо выслушал ее и заулыбался. Наверное, с тех самых пор в нем начал расти тяжелый душевный недуг.

Стояла весна, и пережившая войну сакура цвела мелкими, похожими на муку цветами. Женщина дала Кикуко конфеты в бумажном пакетике. Непривычные по тем временам американские сласти. По дороге домой отец потребовал у дочки конфету. Дочка отчего-то заупрямилась, хотя ей самой вовсе не хотелось этих конфет — смерть матери потрясла девочку.

Отец, все так же улыбаясь, не оставлял ее в покое. Они шли под полуденным солнцем по полуразрушенному тротуару. В конце концов Кэндзо отнял у Кикуко бумажный пакетик и, запустив в него руку, извлек упаковку леденцов. Остановился, развернул серебряную обертку, достал два леденца — один себе, второй насильно запихнул в рот дочке. Громко обсасывая конфету, сказал нежным голосом:

— Кикуко, война закончилась. Пойдем покупать тебе красивую одежду.

— Не нужна мне одежда! — крикнула Кикуко.

— Так уж и не нужна? Подумай. Если передумаешь, я тебе куплю что захочешь.

Дома рядом с изголовьем умершей матери хором плакали братья. Стоя на пороге, отец запустил палец в рот и, выудив остаток леденца, с которого свисала тонкая нитка слюны, кинул его на земляной пол. И тут же пошел к покойнице и, припав лицом к ее опухшим ногам, торчащим из-под покрывала, со слезами в голосе сказал:

— Мамочка, прости меня! Совсем я тебя замучил.

Кикуко уже давно во всем соглашалась с отцом. Она и сама не знала почему. Вот и сейчас она снова согласно кивала головой. Видимо, где-то в самом начале она упустила тот момент, когда можно было не согласиться. Наверное, смерть матери и была тем самым моментом.

Стоило Кэндзо сказать «жарко», как она подхватывала: «Да-да, очень жарко». И если он говорил: «Я — хороший отец!», она отвечала: «Очень хороший». Кэндзо часто ходил в парк аттракционов, расположенный на крыше торгового центра. Возвращаясь оттуда, он долго отчитывался перед дочерью о своем походе, а она слушала и кивала в такт его словам.

Кикуко нисколько не сердилась на себя за это. Эта терпеливая девушка, смирившаяся с болезнью без всяких успокоительных таблеток, уже ничего, от себя не хотела, потому и не могла себя ни в чем упрекнуть.