Легенд о кладах Емельяна Пугачёва бытует, пожалуй, не меньше, чем легенд о «разинских кладах». В отличие от последних, клады Пугачёва часто имеют под собой, как кажется, гораздо более реальную почву и, по разным свидетельствам, действительно где-то, когда-то, кем-то были найдены.

Множество «кладовых записей» и легенд было связано с пугачёвским кладом близ бывшей крепости Рассыпной под Оренбургом, в Диковой балке. По рассказам местных жителей, этот клад был выкопан ещё в середине прошлого столетия: «Здесь у нас, возле Рассыпной, есть балка Дикого. Там беглые и дикие люди скрывались. И вот однажды утром пронеслась молва: „Клад, клад вырыли!“ И пошли все смотреть. Здесь была открыта яма. Старики говорили — это, мол, уральцы (т. е. уральские казаки) вырыли. У них каким-то родом осталась запись Пугачёва, и они знали, что где зарыто, они приезжали к нам. Здесь в лесу ещё была берёза. Под ней много зарыто золота. Но найти её, берёзу, они не смогли. А тот клад в Диковой балке — факт, при мне был».

Ещё один пугачёвский клад, по рассказам, закрыт на берегу речки Ящурки, впадающей в Урал. По преданию, деньги зарывались в воловьих шкурах, от Ящурки по течению вправо в сторону на 20–30 метров. Этот берег впоследствии намыло или отмыло, а сама речка лет сто назад пересохла. В окрестностях Татищева, в озеро Банна, разбитые царскими войсками пугачёвцы при отступлении поспешно скатывали бочки с медными и серебряными деньгами. Есть свидетельства, что вскоре, лет через пятнадцать — двадцать, часть этих бочек была обнаружена и извлечена.

А в двадцатых годах XIX столетия, в морозный декабрьский день, к одному из внуков смотрителя Златоустовского завода постучалась вечером старушка-нищая, с посохом и мешком на спине.

— Что тебе, бабушка? — окликнули её из окошка.

— Пустите, милые, переночевать, Бога для…

— Заходи.

Старушка, которой пошёл уже восьмой десяток, переночевала, но на утро оказалась так ослабевшею, что не могла сдвинуться с печи.

— Да куда ж, ты, бабушка, идёшь?

— А вот, милые, так и бреду, пока добрых людей не найду, которые приютят меня.

— Значит, ты безродная?

— Никого, миленькие, нет, ни родной души не осталось.

— И не знаешь, где родилась?

— Я, милые, заводская, с Авзяно-Петровских заводов… Мои-то все померли… Вот я и хожу по чужим людям.

— Коли так, старушка, то оставайся у нас.

— Спасибо вам, болезные, за вашу ласку ко мне!

Старушка пожила с полгода и приготовилась умирать. Уже на смертном одре она позвала хозяйку дома и сказала:

— Слушай, Ивановна! Мне жить недолго, день, два… Грешница я была великая… Едва ли простит меня Господь… Ведь я была полюбовницей пугачёвского атамана… Он захватил меня на заводе да силой и увёз с собой… Когда нас разбили на Урале, мы бежали через Сатку. Ехали в кибитке и везли большой сундук… Ночью приехали к реке Ай… Мой-то и говорит мне: «Акулина! Дело нашего „батюшки“ обернулось плохо… Этот сундук полон серебра да золота. Давай его зароем здесь». Вытащили мы сундук, нашли на берегу два дуба, вырыли под ним яму топором… положили в неё клад и завалили землёй да каменьями… «Кто из нас останется в живых, — сказал мой-то, — тот и попользуется всем добром»… А место приметное: два дуба здесь и три дуба на том берегу… Потом сели мы на лошадей и переправились вброд… Конец, знамо, был плохой… моего-то убили в драке, а я попала в Оренбург… Так с тех пор и не была у клада… Думала уж с тем и в могилу лечь… Да хочу наградить тебя за любовь ко мне, старухе… А лежит сундук вправо от дороги в тридцати шагах…

Старушка скоро умерла, клад же, если только он был зарыт, продолжает лежать на прежнем месте.