|
(Отец висел на пару с папой Иваном XXIII — последний не местный, но глубоко чтимый Элом Темплтоном, который называл себя «добрым кат’ликом».) На снимке, который Эл сделал в тот день, Гарри Даннинг широко улыбался. Я стоял рядом с ним, мы вместе держали его аттестат. Галстук у Гарри висел немного криво. Я помню, так как это напомнило мне о тех завитках, которые он делал в конце своих букв у. Я все помню. Я все помню очень хорошо. 2 Через два года, в последний день учебного года, я сидел в той самой учительской и продирался глазами сквозь пачку финальных эссе отличников моего семинара по американской поэзии. Сами дети уже ушли, отпущенные на очередные летные каникулы, и я вскоре собирался сделать то же самое. Но вообще-то меня целиком устраивало пребывание там, где я сидел, наслаждаясь необыкновенной тишиной. Я подумал, что прежде чем уйти, возможно, даже сделаю уборку в пищевом шкафчике. Кто-то же должен это сделать, подумал я. Ранее в тот же день ко мне прихромал Гарри Даннинг, это было сразу же после классного часа (который оказался довольно шумным, как и все занятия и лекции в последний день обучения), и протянул мне руку. — Я просто хочу поблагодарить вас за все, — сказал он. Я улыбнулся: — Вы уже как-то делали это, я помню. — Да, но это мой последний день. Я увольняюсь. Про это я и хотел вам сказать и еще раз поблагода-рить. Я как раз пожимал руку Гарри, когда мимо нас пробежал какой-то мальчик — не старше десяти-классника, судя по свежему урожаю прыщей на его лице и пафосно-комического кустика под нижней губой, который старался выглядеть бородкой, — побормотав: — Хромает Гарри-Шкрек по ой-вей-ню. Я хотел было схватить школьника, имея намерение принудить его извиниться, но Гарри меня остановил. Его улыбка оставалась беззаботной, легкой. — Не следует так переживать. Я к этому привык. Это же всего лишь дети. — Так оно и есть, — сказал я, — но наша работа их учить. — Я знаю, что вы хорошо с этим справляетесь. Но это не моя работа быть чьим-то, как-это-оно-у-вас-называется — учебным пособием. Особенно сегодня. Я надеюсь, вы будете заботиться о себе, мистер Эппинг. По возрасту, он мог бы быть мне отцом, но обратиться ко мне Джейк очевидно было ему не по силам. — И вы тоже, Гарри. — Я никогда не забуду ту пятерку с плюсом, я ее тоже взял в рамку. Повесил прямо рядом с моим аттестатом. — Приятно слышать. Чудесно. Действительно это было чудесно. Пусть его сочинение принадлежало к примитивному искусству, но оно было насквозь все, до последней ниточки таким же правдивым и мощным, как любая из картин Бабушки Мозес. Без сомнений лучше того, что я сейчас читал. Грамматика в сочинениях отлич-ников по-большей части была правильной и применение слов корректным (хотя мои осторожные, направленные на колледж не- авантюристы имели раздражающую тенденцию использовать пассивное склонение), но их писанина оставалась мертвенно-бледной. Скучной. Мои отличники были одиннадцатиклассниками — так как учениками выпускного класса наградил себя Мак Стедмен, глава нашего факультета, — тем не менее, писали они, словно маленькие старенькие джентльмены и маленькие старенькие леди, все с поджатыми губками, типа: Ой, берегись, Милдред, смотри, не поскользнись на тех коньках. Вопреки своим грамматическим ляпсусам и корявому почерку, Гарри Даннинг писал, как герой. В одном сочинении, по крайней мере. Так я размышлял о разнице между агрессивным и согласительным стилями письма, когда на стене прокашлялся интерком: — Есть ли мистер Эппинг в учительской западного крыла? Вы часом не там, Джейк? Я встал, нажал кнопку и ответил: — Еще здесь, Глория. Раскаиваюсь. Чем могу помочь? — Вам звонят по телефону. Кажется, мужчина по имени Эл Темплтон. |
