Все я не смотрел, только выборочно, этапы большого пути. Самые суровые экзамены. Пропедевтика – четыре. Нормальная физиология – пять. Английский – пять. Биохимия – четыре. Фарма – четыре. Патанатомия – четыре. А вот и первая тройка, по патфизо. И по уху тоже. Ну и все ленинские науки – на четыре.

Как там в анекдоте? Чукча приехал домой из Москвы и говорит: «Чукча в Москве был, чукча умным стал, все знает. Оказывается, Карл, Маркс, Фридрих, Энгельс – не четыре человека, а два, а Слава КПСС – вообще не человек».

– Здравствуйте, – услышал я голос у входа в приемную.

Поднял голову, увидел входящего, тут же вскочил. Это же декан лечфака, Бажанов. Помню, как же, суровый дядька. Хотя есть и у него слабинка небольшая. Ходили легенды.

– Здравствуйте, Николай Николаевич, – сказал я. Спокойно и без прогиба, этого он не любит.

– Ко мне? – спросил он, уже открыв свою дверь.

– Это Панов, Николай Николаевич, – напомнила секретарша.

– Через минуту зайдете, – бросил он мне. – Виктория, если с кафедры будут звонить, скажите, я к пяти постараюсь освободиться.

Я открыл дипломат. Что то там мелькнуло такое, когда я рылся. Ага, вот она, упаковка жвачки. «Риглис», мятные. Я с этой заразой завязал, когда пришлось заменить половину зубов на фарфор, все боялся, что мосты отклеятся. И здесь начинать не буду.

– Это вам, Вика, – выдал я секретарше дефицитный презент.

– Спасибо, – ответила она, удивившись.

Только что хамовато пошутил с шоколадкой, и вдруг такой подарок. Но взяла, быстро сбросив пачечку в приоткрывшийся на мгновение ящик стола.

Декан уже ждал. Его пиджак висел на плечиках, и не в шкафу, а прямо на вешалке. А сам профессор Бажанов протирал очки какой то бархоткой.

– Проходите, Панов, – пригласил он, правой рукой потирая переносицу, а левой, с очками, показывая на стул напротив себя.

Я сел. Не на краешек, как стеснительный первокурсник, но и не развалясь, как хамло. Так, чтобы лопатки только касались спинки стула. Вроде и просто, но тренироваться надо. Помолчали несколько секунд. Мне инициативу проявлять и спрашивать «Чо хотел?» смысла нет. Он позвал, его и слово.

– Так что там случилось, Андрей Николаевич?

Ничего себе, а ведь в бумажку не заглядывал. Зубр!

– Где? – включил я дурачка. Для начала немного полезно.

– В общежитии. С вами, – терпеливо объяснил декан.

Даже бровью не шевельнул. Смотрит вроде доброжелательно.

– В воскресенье, Николай Николаевич, в общежитии случилось небольшое застолье. Ничего такого, начало учебы, – поднял я руки. – Понимаю, что немного не по правилам, но было что было. – Ага, кивнул, просто слушает, не собирается рявкнуть и прервать. – Дело молодое, помните, как у Пушкина в эпиграфе к «Онегину»: «и жить торопится, и чувствовать спешит».

– Это Вяземского стихи, – перебил меня декан.

Сработало. Мужик обожает наше все до офигения.

– Я знаю, – согласился я. – Но эпиграф к месту.

– Пушкина любите? – осторожно, будто рыбак поклевку ведет, спросил он.

– Люблю. Не специалист, конечно, всего наизусть не прочитаю, но многое помню.

– И какое же любимое? – не очень доверчиво поинтересовался он.

Есть легенда, что вот так спалился студент у него на экзамене. Заявил, что прямо фанат поэта, а на просьбу почитать что то начал про лукоморье и сбился почти сразу. Смешная история. Но я не из таких. У меня внук в гимназии Пушкина учил. И я с ним, как же без деда.

– «Сеятель», наверное, – чуть помолчав, выдал я.