…Мысленно прощаюсь со своим подвалом. Часы показывают 11 часов 23 минуты вечера. Через семь минут я спокойно выйду из двери моего дома. Явственно слышно, как стучит мое сердце. Позвольте, это кажется, не только сердце стучит. Это больше смахивает на какие-то тяжелые шаги. Черт! Кто это там спускается ко мне в подвал?! Их, кажется, несколько. Слышен лязг оружия? Они без спроса открывают дверь… (На этом записки обрываются)

В. КАТАЕВ, Л. ЛАГИН

Шуба

Когда шальной снаряд залетел на соседний двор, пан Сташицкий спешно послал вестового в штаб. Вестовой вернулся не скоро. Он сказал, что штаб лошадей не дает, велит управляться собственными.

А собственные складские лошади еще накануне пропали где-то вместе с сержантом Рогулей. Выслушав донесение вестового, капитан Сташицкий разразился страшнейшими варшавскими ругательствами. Немного успокоившись, он подозвал прыщавого подпоручика Слатковского и, негромко вздохнув, сказал:

– В нашем распоряжении не больше пятнадцати минут. Не позже одиннадцати склад должен быть уничтожен. Штаб лошадей не дает.

– Прикажете сжечь? – осведомился упавшим голосом Слатковский и приложил руку к козырьку.

– Сжигайте, но только поскорей!

Склад санитарной части двадцать третьего познанского пехотного полка помещался в просторной многокомнатной квартире двухэтажного деревянного дома. Таких домов всего было на этом дворе три, и все три неминуемо сгорели бы вместе со складом.

Поэтому, когда обитатели двора увидели, что несколько солдат вытащили тяжелые бидоны с бензином и собираются обливать стены склада, они бросились к своему домовладельцу, аптекарю Пальчинскому.

– Станислав Францевич, – обратился к нему, тяжело дыша, его старинный друг, владелец электрической прачечной «Гигиена» – Вейцман, – вы поляк и интеллигентный человек, они вас послушаются. Бегите и хлопочите, они хотят спалить ваш двор.

– Это уже не мой двор, – ответил аптекарь. – Пускай большевики за него хлопочут. Это уже их двор.

При воспоминании о большевиках у Вейцмана заметно вытянулось лицо, но времени для грустных размышлений не было. Он бросился обходить квартиры, собрал одиннадцать тысяч марок и молча положил их в выхоленную широкую ладонь пана Сташицкого.

– Пожалуйста, – сказал пан Сташицкий. – Мы не звери. Пусть сжигают в саду. Но чтобы в пятнадцать минут все было кончено.

Солдаты проломили забор соседнего сада, и все население двора, от мала до велика, принялось под присмотром Вейцмана перетаскивать туда обильное содержимое склада.

В саду на зеленой лужайке весело потрескивало три больших костра. От склада к кострам резвой рысцой трусили многочисленные обитатели двора: отцы семейств и малолетние гимназисты, расплывшиеся матроны и домашние работницы, которые тогда еще назывались прислугами.

Обливаясь горячим и злым августовским потом, вздрагивая от участившейся канонады, они предавали огню пухлые тюки гигроскопической ваты, связки сапог, мешки с индивидуальными пакетами, плохо пахнувшие дубленые полушубки и массу штатских вещей: шелковые платья, оранжевые штиблеты с модными бульдожьими носами, граммофоны с голубыми и розовыми трубами, дамские лакированные туфельки и много других не менее обольстительных вещей.

Если бы не отказ штаба, эти вещи были бы погружены и эвакуированы в первую очередь. И тогда остроглазая жена капитана Сташицкого нарядилась бы в манто, о котором она никогда и не смела мечтать. А подпоручик Слатковский поверг бы к ножкам Стефочки с Маршалковской улицы восемь шелковых платьев самых упоительных оттенков и три пары превосходных туфель. И мы бы еще посмотрели, отвергла ли бы она и в этот раз любовь прыщавого подпоручика.