При этом все шестеро холопов шарахнулись прочь с проворством, удивительным для их бычьей мощи, и с одинаковым выражением детского испуга на лицах.

— Владыка! — только и успел выдохнуть один из них, которого резко распахнувшаяся створка как следует саданула по спине.

— А нечего было на пути стоять! — громко произнес возникший на пороге человек.

И сразу стало тихо. И за его спиной, в огромной палате, откуда потоком цветных пылинок хлынул свет, и в горнице, где только что кипел спор меж князем Пожарским и стражами.

Роман Рубахин впервые в жизни увидал Патриарха Гермогена и был поражен его обликом куда более, чем всеми рассказами об этом человеке.

Он знал, что Владыке от роду уже почти восемьдесят лет, что он более двадцати лет монашествует и строжайше соблюдает все посты и воздержания. К тому же в последнее время, в пору смуты, ему не раз и не два приходилось выдерживать и жестокие нападки, и несправедливую клевету, и даже угрозы расправы. Однажды, в дни мятежа и свержения с престола царя Василия, смутьяны с оружием ворвались на патриарший двор и всячески поносили и оскорбляли Владыку, твердо поддержавшего Государя. Он не испугался и не поколебался в своей твердости, однако все эти испытания не могли не сказаться на силах и здоровье старца.

И, тем не менее, Гермоген не выглядел ни дряхлым, ни немощным. Он был высок ростом, и черная монашеская ряса делала его еще выше. Худощавый, но не сухой и не тощий, он казался достаточно крепким, хотя его лицо и покрывала бледность, еще усиленная снежной белизной куколя и ниспадающей на грудь бороды.

Чего было больше в этом лице? Воли, ума, покоя, странного при стремительности его движений и резкости голоса? Черты этого старческого лица были тонки и точны, словно их долго рисовала рука великого мастера, заранее, многие годы назад определив старцу стать именно таким. Глаза смотрели из-под тонкой черты бровей пронзительно и ясно, их взгляд был очень тверд, но в этой твердости угадывалась и нежданная кротость — кротость, которую дает только полное сознание своей правоты.

Патриарх быстро осмотрел горницу и, увидав Пожарского, чуть приметно кивнул ему:

— К кому ты, Дмитрий Иванович? Ко мне, али к Семиглавому змию?

— К змию, Владыка, — низко склонившись и сложив руки, князь подошел под благословение и осторожно коснулся губами осенившей его руки.

— Добро. Взойди. А кто ко мне из Смоленска?

От неожиданности боярин Роман едва не отшатнулся и не отступил под этим спокойным взором. У него едва достало смелости тоже сложить руки и шагнуть вперед. Однако Патриарх не поднял вновь сложенного двуперстия.

— Благословиться хочешь? А я сперва хочу знать, на что благословлю. Вот князя Пожарского знаю, на что. Молюсь, чтоб не на смерть… Он нам еще надобен будет. А ты? Спросишь, почем знаю про тебя? Да вот угадал, что приедешь. Взойди. Там интересно.

И он широким движением руки указал на затихшую за его спиной палату, затем повернулся и вновь вошел туда, окунувшись в полосы света, падающего из многочисленных, застекленных цветными стеклышками оконец. Он шел, и за ним скользили десятки взоров, напряженно ловивших каждый его шаг. Когда же он неторопливо подступил к своему высокому деревянному креслу и сел, взяв левой рукою прислоненный рядом резной посох, по палате пронесся тревожный шепот.

И тут вошедшие следом за патриархом князь Пожарский и Роман Рубахин поразились удивительному впечатлению, которое тотчас у них возникло: люди, сидевшие на широких скамьях вдоль стен, были все в богатых, шитых золотом боярских одеждах, но их ряды казались почему-то черными, тогда как облаченный в черное Гермоген выглядел среди них светлым и ярким.

Глава 5. Семиглавый змий

— Так что же замолчали-то? — спросил Владыка, оглядывая притихшую палату, в которой собралось не менее тридцати человек.