Это был рослый мужчина лет сорока или чуть больше, крепкий и статный, как принято говорить о таких, «по всему видать, знатных кровей». Правда, его одежда была очень простого покроя, без дорогой отделки, и на плечах не красовалась столь любимая боярами шуба, которую иные носили нараспашку даже в жаркие летние дни, а уж прохладной весною иначе не выходили из дому. Этот человек явно любил, чтобы ему было удобно, и не чванился своими соболями. Даже шапку он на ходу снял и небрежно нес в руке, вытирая рукавом кафтана пот, выступивший на лбу от быстрой ходьбы.

Лицо у него было крупное, немного широкое, с выразительными чертами, высоким выпуклым лбом, обрамленное густыми, довольно коротко подстриженными волосами и великолепной окладистой бородой того же ржаного с золотистым отливом цвета, что и его кудри. Усы, пушистые, ухоженные, были средней длины — их концы лишь слегка касались подбородка. При этом густые ровные брови казались куда темнее волос, усов и бороды и очень подходили к глазам: небольшие, карие, необычайно живые, они смотрели уверенно и при этом удивительно простодушно.

— Что случилось? Кто тут из Смоленска? — спросил он, оказавшись против ворот и остановившихся перед ними приезжих.

Боярин Рубахин вновь назвал себя и цель своего приезда и наконец спешился, понимая, что им ничто не угрожает — этот человек явно пользуется здесь всеобщим уважением и может управлять даже столь возбужденной толпой.

Он тотчас и подтвердил это, властно махнув рукой, отчего собравшиеся кругом стрельцы и посадские почти сразу умолкли, а затем проговорил:

— Я — князь Дмитрий Пожарский. И рад буду проводить тебя, боярин, к Мстиславскому. Только вот он ныне сильно занят. Хотя, может, и к лучшему: как раз у него встреча должна быть с Владыкой Гермогеном. Владыка сам к себе на патриарший двор боярский совет позвал. Если тебе надобно, так дождись, покуда они закончат, ну и увидишься сразу с тем и с другим.

Приезжий заколебался было, и князь, по-своему поняв его смущение, тут же предложил:

— А ежели боишься, что в Кремль не попадешь, так идем со мною: я тоже Мстиславского увидеть хочу, так что и сам туда направляюсь. Со мною стрельцы тебя пропустят.

— Стрельцы? А мне говорили, будто у Кремля уже польскую охрану выставили…

Лицо князя Дмитрия на миг вспыхнуло бешенством:

— Это кто ж говорил такое?

— Да когда к городу подъезжали, какие-то служилые встретились, — немного растерявшись при виде его гнева, ответил Рубахин.

Пожарский нахмурился:

— Надо думать, это те, кто самозванцу крест целовать призывают. Раньше времени воду мутят, народ смущают. Да и сказать правду, не ударь мы в набат, уже стояли бы у Кремля поганые ляхи… Не дал им пока что московский люд войти в город. Но, боюсь, Совет наш, семибоярщина своего добьется! Ладно, что мы тут стали? Пойдем к патриаршим палатам, там, небось, уж собрались все. Только коней лучше в поводу вести: видишь, как неспокойно на улицах — не ровен час или кони испугаются и тебя с холопом твоим сбросят, или дурень какой под копыта угодит…

Глава 4. Патриаршии палаты

Покуда они шли, деловито проталкиваясь сквозь заполонившую улицы возбужденную толпу, князь Пожарский приступил к Рубахину с расспросами, и приезжий подивился его искренней тревоге и волнению. Князь, живший ныне вместе со всею Москвой точно на пороховой бочке, душою болел за далекий, казалось бы, чужой ему Смоленск. И немало знал о том, что там творится, хотя наверняка и об этих событиях ходили повсюду самые разные толки.

Король Сигизмунд, осаждавший гордую крепость вот уже второй год, надеялся теперь, когда царь Василий был свергнут с престола, положить конец долгому сопротивлению смолян. Защищать им было теперь некого, бояре явно склонялись к тому, чтобы присягнуть королевичу Владиславу, и от них уже приезжали к стенам Смоленска послы — передавали воеводе Шейну, что надобно сдаться.