Дирижер постучал палочкой, добился окончательной тишины.

— Канон ре мажор великого Пахельбеля, написан ровно сто лет назад.

Музыканты квартета переглянулись, и виолончель сыграла несколько нисходящих терций, а потом восемь нот, невыразительную и тоже нисходящую гамму. За виолончелью гамму повторила первая скрипка, потом вторая, потом третья. Виолончель бесконечно твердила упрямую гамму, зато скрипки постепенно пустились во все тяжкие. Скучная гамма с каждой репризой расцветала новыми, волшебными и волнующими гармониями.

У Сетона по рукам побежали мурашки, он закрыл глаза и начал непроизвольно раскачиваться в такт ни на секунду не смолкающему притворно-равнодушному пульсу виолончели.

Он уже не обращал внимания на сочащуюся рану на щеке. Гнойная сукровица стекала на шею, запачкала шелковый шарф, но ему было все равно. Музыка захватила его целиком. Тихо Сетон наслаждался совершенным, ни с чем не сравнимым покоем.

25

Кардель бежал в уже сгустившихся сумерках, неуклюже изогнувшись, чтобы поменьше кололо еще не зажившее сломанное ребро. Он задыхался, во рту появился привкус крови от непривычно быстрого бега. Но настичь бежавшего впереди Винге не мог никак — тот бежал еще быстрее. Кардель уже с трудом различал его хрупкую, как былинка, тень на фоне нависшей справа горы Тщеславия. Время от времени, ни на секунду не задерживаясь, Винге успевал обернуться, крикнуть: «Быстрее, быстрее!» — И продолжал бег.

У таможни Винге внезапно бросился наперерез конному экипажу, чуть не угодив под копыта. Удары пульса отдавались в голове Карделя, как в медном котле, но это не помешало ему с полувзгляда оценить происходящее. В коляске уже были пассажиры, крупный мужчина и молодая женщина. Винге, задыхаясь и путаясь, умолял уступить ему экипаж — даже для Карделя его доводы казались бредом сумасшедшего. Кучер уже поднял кнут и замахнулся на Винге.

— Только попробуй! — зарычал Кардель, еле переведя дыхание. — Только попробуй! Я тебе этот кнут в жопу засуну, в горле будет щекотать! Так и проживешь остаток жизни — минут пять, думаю.

Ошеломленный перспективой кучер опустил кнут. Кардель повернулся к пассажиру.

— Мы не бандиты и не бродяги, — тихо и хрипло произнес он, памятуя, что от крика угроза страшнее не становится. Скорее наоборот. — Тут вот что… Если уже заплатили деньги, получите назад. Но прошу освободить коляску И лучше добровольно.

Не столько слова, сколько внешность Карделя произвели нужное впечатление. А может, и голос — тихий, с прорывающимся рычанием. Через две минуты тронулись в путь. Кардель не обратил ни малейшего внимания на пущенные вслед ругательства оскорбленного пассажира — тот, впрочем, выждал, пока коляска не отъедет на безопасное расстояние.

Винге устроился на козлах рядом с кучером, Кардель сзади. Напарник лихорадочно показывал дорогу.

— Быстрее, быстрее, — повторял он почти без перерыва.

Кардель заразился его нетерпением — время от времени вырывал кнут у кучера и щелкал над головами лошадей. Хлопки, к его удивлению, получались оглушительными, хотя он нигде и никогда щелкать кнутом не учился. Кучер даже протестовать не успевал — только грязно ругался. Потребовался весь его опыт, чтобы коляску не снесло в придорожную канаву.

До них донесся ритмичный звон: три удара — пауза. Три удара — пауза. Кардель прикинул: и по расстоянию, и по характерному звуку давно треснувшего большого колокола — церковь Ульрики Элеоноры. Они уже переехали мост на Кунгсхольмен, когда вступил колокол Святой Клары. Три удара — пауза. И там, и там засветились лантерны.

Вскоре они выехали за город. Дорога в темноте почти не видна, единственные опознавательные знаки — еле различимые заборы и изгороди.