Боб сел в машину.

Сьюзен открыла свою сумку — довольно объемистый предмет из зеленой кожи — и протянула ее Бобу. Заглянув внутрь, тот увидел рукоятку пистолета.

— «Макаров» китайского производства, абсолютно чистый. Я взяла его на четвертом этаже у парочки придурков из ЦРУ. Он заряжен волшебными конфетками под названием «калибр тридцать восемь с полым наконечником», и что бы это ни означало, все ребята просто тащатся от этого. Возьми.

— Нет.

— Свэггер, неужели ты пойдешь к ним с одним только…

— Да, пойду. В этой игре мечи — главные козыри. Это их игра. Я одержу в ней верх и стану победителем. А эту штуковину выброси в Токийский залив. За нее тебя упрячут на ближайшие четырнадцать лет в женскую тюрьму, а там нет сумок от Кейт Спейд.

— Надеюсь, ты останешься жив и объяснишь мне, как деревенщина из Юты, говорящий словно Джонни Кэш до лечения,[29] может узнать по виду сумку от Кейт Спейд?

— Во-первых, я из Айдахо, а до этого жил в Арканзасе. А во-вторых, моя дочь упросила меня купить ей такую. Еще одну я купил для своей жены. Вижу, ты неплохо зарабатываешь. Такие стоят недешево. Ты точно не хочешь выпить?

Этот вопрос был настолько глупым, что Сьюзен даже не сочла нужным на него отвечать. Она просто молча посмотрела на Боба. Тот достал из бумажного пакета плоскую фляжку, отвинтил крышку, понюхал, улыбнулся и, поднимая тост, провозгласил:

— Твое здоровье!

С этими словами Боб плеснул виски себе на голову и свободной рукой взъерошил волосы.

Немного виски он плеснул себе на шею.

Вернул фляжку Сьюзен.

Ослабил галстук, расстегнул на рубашке четыре пуговицы и вытащил ее с одной стороны из брюк.

— «В основе пути воина всегда лежит обман». Ягуи, тысяча шестьсот тридцать пятый год.

— Ну хорошо, Свэггер, сдаюсь. Ступай на свою войну.

— До встречи, — бросил Боб, выходя из машины.

— Буду ждать тебя, если, конечно, ты вернешься.

Нии был просто восхищен. Старик, босой и в каком-то черном балахоне, в очках с такими толстыми стеклами, что его глаза за ними казались огромными, словно у жука, сидел на низком табурете, установленном на помосте. Он был похож на музыканта. Склонившись над длинной изогнутой полосой стали, старик пристально разглядывал ее, левой рукой прижимая лезвие к деревянной колоде, в правой сжимая кусок наждачного камня. У правой ноги стояло ведерко с водой.

Старик занимался тем, что называется окончательной доводкой. Сражение было долгим, медленным. Началось оно с абразивных камней, а также с воображения, опыта и знаний старика, которые все вместе были приложены к лезвию в полную силу. Отчасти это была любовь, отчасти — ненависть, а в целом — искусство. Со своей стороны, лезвие отчаянно сопротивлялось. Его шрамы были с гордостью заслужены в давно забытых боях, поверхность потемнела от крови многих убитых как за правое дело, так и за неправое. Лезвие не хотело возвращаться к церемониальной девственной чистоте.

В этом сражении оружием старика были абразивные камни. Их были десятки, каждый со своим особым названием, со своим особым зерном, со своим особым лицом; использовать их можно было только в определенном порядке, работая в определенном направлении, и искусство ведения этой кампании заключалось в том, чтобы правильно находить место для каждого камня в этом долгом неспешном ритуале. Сморщенное лицо старика напоминало чернослив, но волосы его оставались длинными и пышными. Он больше походил на саксофониста, чем на воина, однако он был воином, и о его неудержимом натиске свидетельствовал блеск миллиона мельчайших стальных опилок, усеявших все вокруг, несмотря на то что старик каждый час собирал их пылесосом, ибо непобежденная частица стали, попавшая между камнем и лезвием, может вызвать непоправимое.