Обычно преподавательские методы Дэвиса сводились к тому, чтобы сидеть неподвижно, с тоскливой миной на лице, как будто перед ним сборище сопливых второклассников изливает чудовищную чушь. Не будучи человеком шибко крупным – где‑то пять футов и десять‑одиннадцать дюймов, он был каким‑то, я бы сказал, видным. Он обладал особой притягательностью, которая ощутимо расходилась от него волной по комнате. Где бы он ни появлялся, все переставали разговаривать, все глаза обращались к нему, и довольно скоро люди собирались вокруг него, точно металлическая стружка у магнита.

А его голос – это вообще было нечто странное. При виде Дэвиса от него можно было ожидать рокочущего баса – однако говорил он всегда глухо, словно шелестя. На шее, как раз в том месте, где челюсть подходит к уху. У него имелся шрам, и кое‑кто из студентов предполагал, что эта старая рана и есть причина такого тихого голоса, но о том, что с ним произошло, никто ничего не знал. Да и какое это имело значение, если все вокруг умолкали, стоило ему открыть рот.

В нашей же группе, напротив, все отчаянно хотели быть услышанными и замеченными Мастером, и тот выстраивал строгий порядок ответов на свои вопросы, каждому давая высказаться. В том‑то и состоит искусство ведения семинара: когда дать волю болтовне, а когда в нее вмешаться. Это как бокс… ну, может, фехтование, или сквош, или другие излюбленные университетские забавы. Вот парень, который неизменно был среди нас первым и которому ничего бы не стоило начать распространяться о «Младе Босне» под взглядом Дэвиса стушевался и начал что‑то в страхе лепетать. Неистовое соперничество привело к тому, что студенты один за другим, почуяв слабину сидящих рядом, начали рьяно перекрикивать друг друга, прямо фонтанируя информацией о противостоянии Великой Сербии другим южнославянским странам, о гонениях против боснийских мусульман, о сербских ирредентистах, об Антанте и о политике двойных стандартов.

Я испытал благоговение. И не из‑за того дикого числа выплеснутых фактов (некоторые ребята знали буквально всё, хотя вытянуть из них что‑то на‑гора не всякому было под силу), а из‑за самой манеры дискуссии. Здесь каждый жест был наполнен смыслом! Казалось, будто, пока мои однокашники учились ходить и набирались ума‑разума, их отцы вершили судьбы мира, потягивая дорогой виски, и что последние лет двадцать пять эти умники долбили историю дипломатии лишь в ожидании того часа, когда папаши, притомившись править миром, дадут им немного порулить. Они были такими… респектабельными, черт подери. С великим удовольствием я наблюдал за их подпрыгиванием. Я‑то радовался всякой точке опоры в этом мире – и мне приятно было думать, что в конечном счете кого‑то из этих везунчиков я смогу и обскакать.

Вот только не сегодня. Сегодня у меня возникла серьезная проблема, и я никак не мог сосредоточиться, чтобы вклиниться в словесную перепалку одногруппников с их острыми выпадами и парированиями, и лишь следил за ними со стороны. Бывали и у меня лучшие дни, но вот теперь, пытаясь направить мысли к малой политике на Балканах вековой давности, я видел лишь пылающее число, написанное крупными красными цифрами в моем блокноте, вдобавок подчеркнутое и обведенное кружком, – $83,359.