Анька, втянув голову в плечи, застыла ни жива ни мертва, боясь пошелохнуться. Офицерша тряхнула ее посильней:

— Слышишь, что я говорю? Поди глянь — то не мать твоя?

Анька затрепыхалась в ее сильной руке и едва дыша спросила:

— Где?

— Вон, у забора. Давно стоит, никого не зовет, все на наше окно смотрит.

Понуждаемая толчками офицершиной руки Анька слегка приподнялась, мимолетно зыркнула в окно и тут же отпрянула. Она ничком рухнула на подушку, дробно засучила ногами и зарыдала в голос, совсем по-детски заходясь на высоких нотах. Сомнений не было — она узнала мать.

Женщины задвигались, зашелестели все разом, зашуршали простынями, зашаркали тапочками, а через какую-то долю секунды шелест и шарканье захлестнуло стремительным топотом многих ног: обгоняя друг друга, все ринулись к окнам. Всем хотелось посмотреть, увидеть, сопережить:

— Где? Где?

— Которая? Эта?

— Нет, та — подальше, у забора.

— Она, да? Она?

— Молодая еще!

— Смотри, плачет!

— Два часа уже стоит, не меньше, я давно ее заприметила!

— Плачет, на наше окно смотрит, никого не зовет!

— Надо же, пришла все-таки!

— Все ж мать! Родное дите из сердца не выбросишь!

— Подумать только — после такого и пришла!

— Слышь, Анька, выглянь, махни матери рукой!

— Поди, Анька, выглянь!

— Что же ты, Анька, на мать родную взглянуть не хочешь?

Вместо ответа Анька еще громче зарыдала, забила ногами, затрясла головой и глубже зарылась в подушку.

— У-лю-лю! Вот ведь сучка: на мать родную взглянуть не хочет!

— А чего глядеть? На что ей теперь мать? Титьку она уже выкушала, мужа от матери отбила: чего взгляд тратить? У, сука-мать-пресвятая богородица!

— Мужика у матери! — в который раз ахнула палата, вновь и вновь постигая весь восхитительно-непотребный ужас этого события.

— Ты скажи, ты по ночам за ними подсматривала?

— Подсматривала? Сознавайся!

— А при нем раздевалась? Раздевалась ведь!

— Ясно, раздевалась, раз в одной комнате!

— Нарочно раздевалась, не сомневайтесь!

— Ну, раздевалась или нет, говори!

Анька пролепетала еле слышно:

— Я не помню...

— Конечно, куда ей помнить — у нее вся память в таблицу умножения ушла!

— Сейчас проверим! Пусть скажет, сколько будет дважды два!

На этот раз никто не засмеялся, и это было еще страшней. На этот раз вся палата шла на Аньку войной:

— Тебе хоть приятно с ним было, там, в ванной? Или больно?

— Больно.

Анька надеялась, что ее пожалеют, но напрасно. Настроение быстро менялось.

— Нет, это ж только послушать: от матери мужика отбила, сука-мать едрена, и безо всякого стыда рассказывает!

— Вы же сами спрашиваете...

— Да как ты матери в глаза после такого смотрела?

— Это ведь совесть какую надо иметь!

— Тебе хоть стыдно?

— Как же, стыдно ей! Только и ждала небось, пока за матерью дверь закроется!

Так ее! Ату ее! У-лю-лю! Побольней ее, побольней, — чтоб знала, чтоб молодостью своей не завлекала, а то ведь это каждая так может! А мы как же? Мы ведь стареем, а дочки наши подрастают! Так похлеще ее, так ее! И еще! И еще!

И Анька, даром что несмышленыш, а все ж кровь от крови их и плоть от плоти, поняла, что надо сделать, чтоб отстали, чтоб больше не мучили, чтоб пожалели и оставили в покое. Не столько поняла, сколько нутром почуяла, что каждая здесь хочет пережить с ней ее страшный опыт: побыть девочкой, соблазненной отчимом в ванной (мокрой, гладкой, испуганной, трепыхающейся в волосатых сильных руках — а ведь он, небось, давно на нее облизывался, на молодость ее, на невинность), и матерью, обнаружившей вдруг непереносимый грех между дочкой и мужем, — господи, и как только сердце не лопнуло?

И Анька торопливо забормотала, затараторила, сбиваясь и глотая слова:

— Разве я просила? Она его в дом привела.