Чезаре же только рассмеялся в ответ и злобно передразнил друга:

– Ангелы! Так оно кажется, только покуда не раскусишь! Умиляйся, коли тебе любо, а меня уволь! Конечно, мастерства у него не отнимешь, но в том ли дело?

– Что ты хочешь сказать?

– А будто сам ты не знаешь! Все тут есть и перспектива, и анатомия, и законы света и тени, да только сам ты понимаешь – все это один только разум, одна математика! Все с природы списано, числами исчислено. Все геометрическими фигурами изображено – тут тебе треугольники, тут тебе золотые сечения, с числами Фибоначчи совместно. А жизнь то где? Где душа? Душу свою Учитель потерять боится, оттого и не вкладывает в свои творения! А не потерявши души – не обретешь! Хоть дьяволу ее заложи, да только чтобы было в картине вдохновение!

– Что ты такое говоришь? – перепугался Джиованни. – Не поминай имя врага человеческого!

А Чезаре по сторонам огляделся, голос понизил и проговорил:

– Художник ничего не должен бояться! Если надо – и дьяволу поклонюсь, и душу ему заложу! Но только докажу, что Чезаре да Сэсто – не мальчик на побегушках, а художник, и может, ничуть не хуже вашего Леонардо!

– Может, уже и заложил? – спросил я его как бы в шутку.

Только тут он на меня обратил внимание, взглянул удивленно, как будто камень заговорил или кисть в его руке.

– Может, и заложил… – ответил тихо.

И так страшно мне стало от этих слов, что показалось, будто среди лета зима наступила.

И задумался я, не следует ли рассказать об этой беседе отцу Доминику…"

Снова в записях последовал пропуск.

И опять они возобновились с полуслова:

"…Пресвятая Дева! До сих пор трясутся руки, и сердце колотится, будто кто меня сглазил… Джакомо, мошенник, рылся в чужих сундуках. Я его застукал и хотел как следует вздуть, но тут увидел… О, Матерь Божия, спаси меня и помилуй!

Джакомо открыл сундук Чезаре да Сэсто и достал оттуда доску, обернутую холстиной. Как я в горницу вошел, он эту доску выронил и бросился наутек. Холстина с той доски упала, и я разглядел, что на доске написана картина, вроде как копия той Мадонны, что недавно закончил Учитель. Подумал было я, что Чезаре копировал Мадонну, дабы лучше изучить мастерство Учителя, и хотел завернуть картину и убрать ее обратно в сундук. Взял ее в руки и только тут как следует разглядел…

Лик Мадонны точь в точь, как на той картине, что написал Учитель, и одежды ее таковы же, и задний план – два полукруглых окна с пробегающими по небу облаками.

Но там, где Учитель изобразил Святого Младенца, коему и надлежит быть на руках у Пресвятой Девы, этот еретик Чезаре поместил такое чудовище, страшнее которого не приходилось мне видеть ни в страшном сне, ни в теплице Учителя, куда помещает он всевозможных редкостных гадов. Страшное это создание, о двух головах, обеими пастями своими яд источает, взор же его лучится такой злобой, что руки мои ослабели и уронил я кощунственную картину.

И тут сзади послышались шаги, и появился Чезаре.

– Все вынюхиваешь? – проговорил он обманчиво спокойно. – Ох, Марко, Марко, не доведет тебя до добра длинный нос!

Не стал я ему объяснять, как это получилось и что я не по своей воле увидел его картину.

Ох, хоть бы вовек ее не видеть! А только спросил, вспомнив прежний разговор:

– Неужто заложил ты душу, как грозился?

– А хоть бы и заложил! – рассмеялся он в ответ. – Не потерявши души, не обретешь! Зато вижу, что есть душа в этой картине. Вон как ты трясешься! Будто воистину дьявола увидел!

– Разве же это душа? – ответил я, как только собрался с силой.