Пандора сидела перед нашим домом в своей машине. Мы налили в ванну холодной воды и положили бутылки с шампанским остужаться.

Пандора выглядела изумительно строго в своем элегантном черном костюме. Вместе с тем, ужаса перед нею я уже не испытывал, поэтому мы смогли общаться как друзья, на равных. Она сделала комплимент тому, как я сейчас выгляжу, и даже одежду мою похвалила. Пощупала пальцами лацкан моего темно-синего костюма без подкладки из «Некста» и сказала:

— Добро пожаловать в девяностые.

Дом вскоре наполнился гостями, и мне стало некогда — я обходил всех с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Сначала все просто стояли, не зная, что сказать, и опасаясь выказать неуважение к покойнице. Затем Пандора сломала ледок, предложив тост за бабушку:

— За Эдну Моул, — сказала она, высоко подняв бокал, — женщину высочайших принципов.

Все чокнулись шампанским и выпили, и скоро раздался смех, а я пошел выуживать из ванны новые бутылки.

Мама порылась в серванте и достала альбом с фотографиями. Я изумился, увидел бабушкин снимок в двадцать четыре года. Выглядела она дерзко — темноволосая, с прекрасной фигурой, она смеялась и толкала велосипед вверх по склону. Рядом стоял человек в кепке — у него были большие усы, и он щурился на солнце. Это был мой дед. Все отметили, как я на него похож.

Отец вытащил фотографию из альбома и ушел с нею в сад. Он сел на качели Рози, а через некоторое время и я вышел следом. Он протянул мне фотографию и сказал:

— Теперь я сирота, сынок.

Я обнял его за плечи, а потом вернулся в дом. Поминки превратились в вечеринку. Все истерически смеялись над фотографиями из альбома. Я на морском побережье, падаю с ослика. Я в подержанной форме юного бойскаута на три размера больше. Я в шесть месяцев, валяюсь голышом на коврике в форме полумесяца перед газовым камином. Я в возрасте двух дней, вместе со своими осклабившимися молодыми родителями прямо в роддоме. На обороте маминым почерком подписано: «Наш дорогой малышок, два дня».

Там была фотография, которой я раньше совершенно точно не видел. На ней — мать, отец, бабушка и дед. Сидят в шезлонгах и смотрят, как я, лет примерно трех, играю в песочке. На обороте надпись: «Ярмут, первый понедельник после Пасхи».

Рози сказала:

— А почему меня на снимке нет?

Берт Бакстер ответил:

— Потому что тебя, черт подери, еще на свет не народили.

В семь часов Иван Брейтуэйт предложил проводить самых престарелых соседей моей бабушки до их пенсионерских особняков, пока они еще в состоянии передвигаться.

А остальные продолжали веселиться до одиннадцати. Таня Брейтуэйт, которая девять лет была вегетарианкой, сломалась и съела сосиску в тесте, а за ней — еще одну.

Мама с отцом танцевали под «Ты потеряла эту любовь». Между ними и линейка не протиснулась бы.

Мы с Пандорой смотрели, как они танцуют. Она спросила:

— Так они, значит, снова вместе?

— Надеюсь, — ответил я, глядя на Рози.

Как я уже сказал выше, неплохое получилось прощание.

Утром пошел в «Дикари» помочь убраться на кухне. Там присутствовал сам Дикар — его выпустили из клиники для алкоголиков, он теперь выглядел свежим, подтянутым и прихлебывал из стакана минералку. Дикар выразил мне соболезнования по поводу всех моих утрат и сказал, что на чердаке над рестораном свалена какая-то старая мебель, которую можно забрать.

— Не стесняйся, пацан, — сказал он.

Никак не могу привыкнуть к этому новому доброму филантропу Дикару. Все время чудится, что это, должно быть, его брат-близнец, недавно вернувшийся из миссии в Амазонии.

Моя комната теперь обставлена банкетками в стиле рококо и столиками с крышками под мрамор, они все в подпалинах от сигарет.