— Точно не скажу. Одно знаю — все разведданные они лучше используют, чем гении в вагончике Куропаткина. О том, что японские миноносцы к Порт-Артуру идут, мы с воздуха засекли часа за два до атаки. И что? Не придумали наши военные, как на нападение реагировать. Только когда русская кровь рекой полилась, изволили шевелиться. С «Морского Витязя» засадили флагману в борт, он и сейчас, верно, где-то там лежит.

Летчик умолк. Зрелище беспомощного перед русской авиацией вражеского корабля грело ему душу на фоне сплошных неудач на твердой земле. Потом он продолжил.

— Вот ты движение японских войск засек, так генералы начнут в гармошку играть. Увидят японца в середине — сжимают ряды, плотность обороны наращивают. Сейчас сообщение с фланга получили, снова меха растянут, изволят окружению препятствовать. Когда летал, ты видел, что у врага нет сплошной линии обороны. Так нет же — решительным ударом отрезать фланг и разгромить окруженцев. Япония — не Россия, нет столько ресурсов. Да и половина тех подкреплений на дно идет. Несколько дивизий потеряют и покатятся на юг. Ни за что! Наступление для трусов, смелая Куропатка на гармошке музицирует и организованно пятится.

— А на миноносцы не пробовал перевестись?

— Туда не переберешься простым рапортом. У них своя особенная школа у Архангельска. Да и, кстати сказать, служба на «Русском Витязе» не мед. Машины хватает на десяток вылетов. А потом падает в море — и вечная память.

— А «Морские Витязи»?

— Вестимо, тем легче. На воду сядут, и, дай Бог, их подберут. У них число погибших экипажей меньше чем цифра потерь самолетов.

Штабс-капитан, не общаясь с летным составом, не знал, насколько высока цена морской блокады. На фронте бывает затишье. А на миноносцах, стало быть, гибнут почти каждый день.

— Скажи, дорогой Иван Александрович, генералам нашим ты не веришь, поставленным царской волей. Как же тогда воевать, жизнью рисковать на чужбине? Маньчжурия, Китай и Корея — не русские земли.

— Что тебе сказать, я не поп полковой. Русь — это не только Куропаткин. Пусть командующий ведет себя, как крыса, я, офицер и дворянин, себе позволить такого не могу. Поваляюсь пару-тройку дней — и в воздух. Да и ты, Станислав, вернешься к батальону, и, Бог даст, вставишь врагу пыжа по самые гланды.

Вышло иначе. Когда Дорожинский начал уверенно ходить и даже боком присаживаться, к ним вновь заскочил Леман, показав бумагу из штаба пехотной бригады — штабс-капитана вернуть, а коли из-за ранения сие невозможно немедленно, обеспечить по выздоровлении его перемещение на восточный фланг, куда бригада срочно передислоцировалась.

— Ясно. У реки Шахэ не всё окопами изрыли.

— Зря зубоскалишь, пехота. Японцы там кучкуются, за Шахэ, со стороны Пхеньяна. Поговаривают, и мы ближе к Фынхуачену перелетим.

— Вы перелетите. Моя летная карьера ограничилась одним рейсом.

— А что, остаться хочешь? Авиаторов куда больше гибнет, чем пушкарей, инфантерии и конницы, я уж про флот, в портах стоячий, не говорю. Хочешь к смертничкам?

— Не трави душу, ирод. Лучше день в небе, чем год среди окопных вшей.

— Ой, ли? Тогда завтра пиши рапорт. В связи с убытием моей части в неизвестном направлении к новому месту дислокации прошу дать возможность сложить голову здесь.

— Что, правда?

— А я хоть раз в жизни шутил? Кто-то расстрелял группу летчиков по пути сюда. На станцию пришли шесть «Садко-12». Я на них опытных людей посажу, а кто на «Балтах» полетит — не знаю. Тебя проще натаскать, старые навыки в тебе дремлют, не умерли — я это на «Дуксе» почувствовал.