| Точь-в-точь такая, как после аналогичного сновидения остаётся на сатиновых трусах. Опять перепугался страшно. Вот сколько страху, оказывается, с этими девчонками! Ох! Быстро натянул трусы, нашёл в углу погребки чистую тряпочку, всё у Гальки насухо вытер, надел на неё трусы. Всё сделал, как было. И тихо-тихо, озираясь по сторонам, чуть ли не по-пластунски, через огурцы, помидоры, крыжовник, убрался к себе… И страшно было. И сердце колотилось. Но и чувство какое-то было, будто чего-то — то ли сделал не так, то ли недоделал…Походил туда-сюда по дому, чуть успокоился. А ни моих, ни Мелешкиных родителей дома не было. Все уехали на базар, и приехать должны были только к вечеру. Витька удрал на рыбалку. Ему сказали в палисаднике крыжовник собрать, а он удрал. А сейчас там лежит, спит Галька, которую ничем нельзя разбудить, что только с ней ни делай. И откуда у меня опять смелость взялась? Нет, нужно тут выразиться несколько по-другому. У меня опять вспыхнуло жуткое желание, не знаю, чего. Но опять вздыбился мой юный дружок, опять властно чего-то затребовал. И это что-то напрямую было связано с той девчонкой, что продолжала спать в деревянной пристройке, всего в каких-нибудь двадцати метрах от нашего дома. И вот смелость у меня, значит, и появилась. И я уже, почти не прячась, пригнувшись, правда, как по весне наш кот Василий, побежал к погребке. Гальку пришлось перевернуть. Потому что спала она уже на животе, а мне было нужно, чтобы на спине. Трусы я с неё снял, уже почти привычно. Разделся сам. Немного задержался напротив раздвинутых ног. Спит. Точно, спит. Волосы разметались по подушке. Свободно, сонно лежат руки по сторонам. Вновь затвердевший, напрягшийся свой заострённый ствол я приставил опять к середине складки, надавил, и… легко и сладко куда-то провалился и каким-то седьмым чувством, понял, что на правильном пути. Верно говорил Толька Зубков: есть у них, у девчонок, дырка. Всё опять повторилось, но уже в более замедленном виде. И как мне показалось, уже по-настоящему. Я потом всё за собой прибрал. Гальку обтёр. Нашёл трусы, стал надевать. По ходу процедуры на них порвалась резинка. Взялся завязывать. Руки, блин, тряслись, будто кур воровал. Кое-как завязал на корявый узел. Платье обратно натянул, прикрыл живот и бёдра. Ноги соединил вместе. Потом подумал, что поза получается слишком торжественная, как у покойницы. Чуть согнул одну ногу в колене, чтобы выглядело всё естественно. И — опять осторожно, пригибаясь и оглядываясь, совсем, как по весне наш кот Василий, заторопился к своему дому… Конечно, тем, кто делал подобное уже сто раз, может показаться неинтересным всё, что я рассказываю… Ну, вот… Совершил я, значит, свой ратный подвиг и, как и положено настоящему преступнику, «залёг на дно». В тот памятный для меня день, как будто ничего не случилось на белом свете. Галька проснулась, как ни в чём ни бывало. Гремела у себя во дворе тазиками, чего-то мыла, стирала, убирала. Поливала грядки с овощами. Потом приехали родители. Сначала её — раньше распродались. Потом — мои. Потом пришёл с тремя пескарями Витька со своей рыбалки, получил пендюлей, полез в крыжовник отбывать трудовую повинность. Если бы не возникающий в моих штанах возбуждённый предмет, как только я вспоминал о своём преступлении, то можно было подумать, что всё мне просто приснилось. Может, и правда, приснилось? Но — нет. Слишком ясно, слишком хорошо я всё помнил. Но — хоть и вспыхивало каждый день у меня желание проскочить ещё разок в погребку во время Галькиной сиесты, скрипя зубами, я его подавлял. Хватит. Внутренний голос говорил, что, если застукают — не сносить тогда ни головы, ни того, что у меня в штанах настойчиво требовало нового свидания. И прошло какое-то время. Отошли огурцы. Появились первые помидоры. Которые родителям удавалось продавать сначала по три рубля, потом по два пятьдесят, а потом, когда возить стали уже не сумками, а корзинами — и по сорок копеек. |
