— Я газет не читаю.

— Читай не читай — все едино. Голой правды в газетах нет.

— А тебе она известна?

— Кое-что известно, но это другой разговор.

— Когда ты сказал «голая правда», мне вспомнилась твоя «голая правда» в позолоченной раме. Ты все еще хранишь ее?

На его лице мелькает некое подобие улыбки.

— Покажу, когда придешь в следующий раз. Тогда, может, и настоящего кофе выпьем.

И уточняет:

— Если принесешь с собой.

Зимой лучше всего сидеть дома. Особенно если тебе некуда идти. К Бориславу это не относится — человек занят: работает в телеателье. Моя же проблема в том, что я ничем не занят. Поэтому погружаюсь в чтение. В комнате Афины — целая этажерка с книгами, вроде «Унесенных ветром» и ей подобных. Саму Афину, по-видимому, не так сильно уносило в небеса, потому как нахожу среди ее книг и более приземленные — например, «Моя тайная война» Кима Филби.

Мемуары англичанина для меня не новость. Я знаком с ними еще по их первому, французскому изданию. Но сейчас, когда, прижавшись спиной к батарее, снова их перелистываю, мне кажется, что эту книгу я читаю впервые. Когда-то меня интересовали в ней исключительно профессиональные подробности. Снимал шляпу перед размахом деятельности автора мемуаров, однако в технических деталях не находил ничего особо впечатляющего. Впечатление эта книга на меня производит только теперь — поразительное и гнетущее.

— Ты читал ее? — спрашиваю Борислава, когда вечером он заглядывает ко мне в комнату.

— А как же. Это ведь я ей подарил.

— Чтобы жена получше поняла, какая у тебя профессия?

— Глупости. Филби и я!.. Или — Филби и ты!.. Принц и нищий.

Он только пришел и не торопится снять с себя объемную куртку.

— Батарею согреваешь? — спрашивает.

— Пытаюсь, — отвечаю, но мысли мои заняты раскрытой передо мной книгой.

— Раньше я завидовал его счастливой судьбе. Теперь понимаю, что это была настоящая трагедия.

— Почему трагедия? — бормочет Борислав и садится на кровати, устремляя рассеянный взор на Эйфелеву башню.

— Представь себе, человек прибывает в Москву победителем, потрясшим своими успехами весь мир. Его голова полна идей на миллион. Он приезжает, чтобы продолжить служение Делу, ради которого тридцать лет рисковал жизнью. А Дело делает вид, что не замечает его. Смотрит куда-то в пустоту и ковыряет в носу. «Филби? Ах, англичанин… Изолировать его, поставить на прослушку и взять под наблюдение». И так — больше десяти лет в компании с одним лишь алкоголем.

— Это не трагедия, — качает головой Борислав.

— Как это «не трагедия»?

— А вот так. Настоящей трагедии он избежал. Пусть не Дело, так смерть оказалась к нему милосердной — прибрала его задолго до того, как начался чудовищный крах великого строя.

И, медленно вставая с кровати, заключает:

— Трагедия досталась нам, карликам… Ну что, поужинаем?

Все более растущая дороговизна заставляет нас задуматься о будущем нашего скромного домашнего хозяйства. Поэтому мы сводим к минимуму расходы на питание — особенно после того, как Борислав где-то вычитал, что переедание — основная причина преждевременной смерти. Поэтому, когда я упоминаю «обед» или «ужин», надо иметь в виду, что речь идет не о полноценном процессе приема пищи, а о почти символическом ритуале. Вместо еды мы все больше налегаем на пищу духовную.

И вот, сидим за кухонным столом, поглощенные чтением, каждый — своего; я — мемуаров Филби, а Борислав — официальной прессы, которую, несмотря на всю свою любовь к ней, он не покупает, а берет у товарища по телеателье.