Кирилл устало вздохнул.

— Товарищ Дзержинский, — произнёс он утомлённым голосом. — Неужели вы не видите, что это всего лишь ревность? Ну взбеленилась Аня, бывает. Другая бы мне просто морду расцарапала, а эта решила в бдительность поиграть! Ну неуравновешенный она человек, что делать. Молоденькая совсем, а за плечами кошмарный опыт, вот и надломилась. Ну, если вам так надо, пригласите её сюда, устройте нам очную ставку! Пусть она мне всё это скажет в лицо, пусть выложит все свои идиотские выдумки!

— Да вы не поняли, товарищ… — председатель ВЧК усмехнулся. — Уж не знаю, как вас и называть. Ладно, побудьте пока товарищем Юрковским… Вы не поняли, товарищ Юрковский. Очной ставки не будет. Не будет и дела, и суда не будет, и следствия… Мирон!

Дверь тотчас же отворилась, будто чекист стоял за нею, держась за ручку, и дожидался зова начальства.

— Увести.

Мирон зазвал подручных, и те ухватились за Авинова.

— Крестик ставим? — заулыбался чекист.

Дзержинский кивнул с добродушной улыбкой. Председатель ВЧК припоминал в эту минуту забавный случай, произошедший с ним летом, когда он подал Ленину список неблагонадёжных, числом полторы тысячи. Предсовнаркома тогда поставил на списке крестик — так Владимир Ильич отмечал бумаги, с которыми ознакомился. А Дзержинский понял отметку как указание вывести в расход. И вывел — всю тысячу пятьсот человек поставили к стенке в тот же день…

Смысл фразы дошёл до Кирилла, но вызвал не благодушную ухмылочку, а приступ настоящего страха. Его вели на расстрел.

«Лучше совершить попытку ближе к выходу», — мелькнуло у него. Послушным барашком в чекистские подвалы он не сойдёт!

Сделав подсечку тому чекисту, что вёл его справа, Кирилл ударил конвоира ребром ладони по шее и тут же, возвратным движением, заехал кулаком в морду шагавшему слева. Не удалось — Мирон перехватил его руку, с матом перескакивая через свалившегося товарища.

— Держи его, Колян! Крепче!

— Здоровый, гад…

— Руку, руку!

— А-а, блядина…

Теперь Авинова вели, согнув в три погибели, всё ниже и ниже по кругам чекистского самодельного ада. Коренастый Мирон держал его слева, ещё двое вцепились в правую руку Кирилла.

Из-за крепкой, железом обитой двери доносился гулкий треск выстрелов. Крики слышны не были.

Мордастый охранник, грызший сухарь у входа, поспешно распахнул створку, держа огрызок в ощеренных зубах. Из подвала дохнуло потом — резким запахом страха — и пороховой гарью. Тусклые лампы под потолком давали мало света, скорее уж не тьму рассеивая, а сгущая мрак, выхватывая из него человеческие фигуры — изломанные гротескные тени, будто намалёванные кубистом Пикассо.

Смерть тут была поставлена на поток — людей, объявленных «врагами трудящихся», вводили в подвал по пятеро. Жертвы красного Молоха пачкали бельё, оплывая ужасом, молились, плакали, обращая к палачам искажённые лица, но тщетно.

Парочка молодых чекистов закаляла волю, забивая какого-то гражданского насмерть.