— Скажите на милость, какую дурь на себя напустила! Вся горитъ и бредитъ, отвѣчала та.

— Про него бредитъ?

— Разобрать нельзя, что бормочетъ, но бредитъ.

На другой день Люба не вышла и къ утреннему чаю, одѣлась и опять легла въ постель.

— Больна ты, что-ли? спросила ее мать входя въ ея комнату.

— Ахъ, Боже мой! Да развѣ можетъ быть человѣкъ здоровъ, ежели у него всю жизнь разбили!

— Ты изъ пьесъ да изъ романовъ-то словами не говори, а лучше поздоровайся съ матерью.

— Пріятно-ли мнѣ съ вами здороваться, если вы явный врагъ мой.

Люба заплакала.

— Ну, что я буду дѣлать съ этой своенравной дѣвченкой! всплеснула руками Дарья Терентьевна и вышла изъ комнаты Любы.

Завтракать Люба попросила принести ей горничную, немножко поѣла, а послѣ завтрака принялась писать Плоскову записку, то и дѣло поглядывая на дверь, опасаясь, чтобы не вошла мать, такъ какъ отецъ вынутый вчера изъ дверей ключъ все еще не возвращалъ и запереться въ комнатѣ было невозможно.

Въ запискѣ Люба написала:

«Милый и дорогой Виталій! Послѣ вчерашняго я на все рѣшилась. Я убѣгу изъ дома и мы повѣнчаемся тайно. Устраивай это все какъ можно скорѣе и пришли черезъ горничную отвѣтъ. Пришла-бы къ тебѣ сама въ банкъ, но боюсь встрѣтиться тамъ съ папашей. Вѣдь онъ часто у васъ въ банкѣ бываетъ. Послѣ завтра буду у всенощной въ гимназіи, ежели маменька не навяжется со мной, а навяжется, то не пойду, потому что тогда ужъ будетъ невозможно переговорить съ тобой. Алчу и жажду тебя видѣть… Но гдѣ? Гдѣ? Прощай, мой дорогой. Цѣлую тебя заочно, Твоя Л.».

Написавъ записку, Люба дала горничной деньги и просила ее переслать эту записку къ Плоскову въ банкъ съ посыльнымъ.

XXVI

— Все еще лежитъ? Все еще не успокоилась? спросилъ Андрей Иванычъ у жены про дочь, когда вернулся изъ конторы домой обѣдать и не увидалъ встрѣчавшей его, обыкновенно, дочери.

— Лежитъ. Гдѣ успокоиться! Давеча вставала она съ постели, что-то пописала, но изъ комнаты своей не выходила, отвѣчала Дарья Терентьевна. — Завтракъ носили ей въ ея комнату, но она только чуть чуть до него дотронулась.

— Не на шутку должно быть нравится парень, покачалъ головой Андрей Иванычъ.

— На стѣну лѣзетъ. Но не понимаю, что она въ этомъ Плосковѣ нашла хорошаго! Не диво еще, если-бы красавецъ былъ, а то самый обыкновенный.

— Понравится иногда и сатана лучше яснаго сокола. А все-таки это ужасно непріятно.

— Да ужъ какая пріятность! Бѣда… Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали, прости Господи! вздохнула Дарья Терентьевна и прибавила:- Ты знаешь, она не на шутку больна, горничная разсказываетъ, про нее, что давеча хининъ принимала. Зайди къ ней, посмотри — и теперь лежитъ съ компресомъ на головѣ.

— Гм… Ты давеча сказала, что она писала что-то. Ужъ не письмо-ли Плоскову? задалъ вопросъ Андрей Иванычъ.

— А что ты думаешь? Съ нея станется. Вотъ надо горничную спросить, не посылала-ли она ее письмо въ почтовый ящикъ опускать.

Выла спрошена горничная, но та наотрѣзъ отперлась.

— Да ты говори правду! крикнулъ на нее Андрей Иванычъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, баринъ. Я говорю правду. Съ чего-же мнѣ скрывать?

Андрей Иванычъ вошелъ въ комнату Любы. Люба лежала съ книгой въ рукахъ и компресомъ на головѣ.

— Здравствуй, сказалъ онъ. — Больна?

— Еще-бы быть здоровой! отвѣчала Люба, не перемѣняя свою положенія. — Погодите, еще чахотка будетъ, въ гробъ уложите.

— Ну, ну… Изъ-за всякаго мальчишки да еще чахотка! пробормотала мать.

— Ежели больна, то не послать-ли за докторомъ? участливо спросилъ отецъ, прикладывая свою руку жъ головѣ дочери.