— Доктора отъ этихъ болѣзней не лечатъ, вздохнула та.

— Пойдемъ обѣдать.

— Не могу.

Люба не вышла и къ обѣду. Обѣдъ послали ей въ ея комнату. Вмѣстѣ съ обѣдомъ горничная подала ей и записку отъ Плоскова.

— Баринъ самъ принесли и на черной лѣстницѣ отвѣта дожидаются.

Люба быстро разорвала конвертъ. Плосковъ писалъ:

«Милая, добрая, сердечная, безконечно дорогая Любочка! Записочка твоя оживила меня и указываетъ путь къ счастью. Люба любитъ меня! Люба рѣшается быть моею! Люба согласна уйти изъ-подъ родительскаго крова и обвѣнчаться со мной тайно! Ангелъ безцѣнный! Сегодня знаменательный день въ моей жизни. Бѣжимъ, бѣжимъ и обвѣнчаемся! Но для этого надо непремѣнно твое метрическое свидѣтельство. Добудь непремѣнно метрическое свидѣтельство — и тогда я изберу какую-нибудь дальнюю церковь, чтобы намъ вѣнчаться. Но на письмѣ переговариваться трудно. Завтра буду у всенощной въ гимназіи и стану ждать тебя, но ежели ты ко всенощной почему-нибудь не придешь, то приходи послѣзавтра въ часъ дня въ Пассажъ. Тамъ мы и переговоримъ. Посылаю тебѣ милліонъ поцѣлуевъ и жду отвѣта. Твой Виталій».

Люба читала записку и мѣнялась въ лицѣ. Сердце учащенно билось, красными пятнами покрывались ея блѣдныя щеки, глаза искрились. Прочитавъ записку, она хотѣла поцѣловать ее, но увидала горничную, которая стояла тутъ-же и ждала отвѣта, удержалась и спрятала письмо въ карманъ.

— Что-же сказать барину-то? Онъ стоитъ на черной лѣстницѣ.

— Скажите, что все будетъ исполнено, поспѣшно отвѣтила Люба.

Горничная ушла. Люба еще разъ перечитала, записку и прижала ее къ губамъ.

«Метрическое свидѣтельство… Господи! Да гдѣ-же хранится у папеньки мое метрическое свидѣтельство? прошептала она. — Ежели въ конторѣ въ желѣзномъ сундукѣ, то какъ его оттуда достать! Ни за что не достанешь… Да ежели и въ письменномъ столѣ въ кабинетѣ, то тоже не достанешь, мелькнуло у ней въ головѣ. Неужели ломать замокъ? Вѣдь это ужасъ что такое»!

Послѣ обѣда, Андрей Иванычъ, по обыкновенію, удалился къ себѣ въ кабинетъ полежать на диванѣ. Пришла Дарья Терентьевна и опустилась на диванъ въ ногахъ мужа. Андрей Иванычъ курилъ. Она сидѣла молча, но наконецъ спросила:

— Думаешь, все это обойдется? Вѣдь совсѣмъ дѣвка закусила удила. Рветъ и мечетъ.

— Ничего не знаю… Рѣшительно ничего не знаю… вздохнулъ Андрей Иванычъ.

— Боюсь, какъ-бы на самомъ дѣлѣ не захворала въ серьезъ. И жалко-то ее, да и нельзя согласиться на то чего она хочетъ.

— Ну, положимъ, что согласиться-то можно. Гдѣ нынче такихъ особенныхъ-то жениховъ найдешь! Вѣдь и то сказать, не каторжный онъ.

— Ты, кажется, сдаешься? Нѣтъ, нѣтъ… Этого нельзя… замахала руками Дарья Терентьевна. — Чѣмъ имъ жить будетъ? Помилуй…

— Ничего я покуда не сдаюсь, а говорю, что ежели она долго не успокоится — и, въ самомъ дѣлѣ, хворать начнетъ. Зачѣмъ-же, въ самомъ дѣлѣ, быть врагомъ дочери? А что насчетъ того, что чѣмъ имъ жить — поможемъ какъ-нибудь. Все-таки вѣдь жалованье получаетъ онъ, съ наградами-то тысячи двѣ съ половиной имѣетъ. Ну, положимъ, ежели не выдавать ей на руки ея приданныхъ двадцать тысячъ, а положить-только на ея имя, чтобы она пользовалась процентами — вотъ ужъ у нихъ еще тысяча рублей есть.

— Ахъ, Андрей Иванычъ, что ты говоришь! опять вздохнула Дарья Терентьевна.

— Я говорю про крайній случай.

— И въ крайнемъ случаѣ не хорошо. Двѣ съ половиной тысячи да одна — три съ половиной. Ну, что такое три съ половиной тысячи, ежели у нихъ дѣти пойдутъ!

— Ахъ, Боже мой! Да вѣдь подвигаться по службѣ-то будетъ. Ну, похлопочемъ за него…

— Андрей Иванычъ, да ты, кажется, ужъ совсѣмъ?.