— Ахъ, Виталій, а ужъ я хотѣла прямо къ тебѣ!…

— Какъ ко мнѣ? Не вѣнчавшись-то?!. испуганно спросилъ Плосковъ. — Нѣтъ, нѣтъ, милая, этого нельзя. Это просто невозможно. Ты теперь поѣзжай домой, соври, что была у какой-нибудь подруги и не застала ее дома.

— Да у меня нѣтъ подругъ.

— Ну, какъ нѣтъ! А Оля и Маша? Трубачева… Бекасова?

— Да я къ нимъ хожу только по приглашенію и, наконецъ, это было только наше дачное знакомство. На дачѣ знакомы, а въ городѣ нѣтъ.

— Ну, купи въ магазинѣ какую-нибудь вещь и скажи матери, что ты ходила за покупкой.

— Все равно не повѣрятъ. Не повѣрятъ и ужъ будутъ меня караулить и мнѣ тогда одной никуда изъ дома не урваться.

— Боже мой! Да вѣдь не на привязь-же тебя посадятъ.

— Посадятъ. Или сдѣлаютъ что нибудь въ родѣ этого. Вѣдь вынули-же они изъ двери моей комнаты ключъ, чтобы я не могла запираться въ комнатѣ и можно было всегда видѣть, что я дѣлаю. Ахъ, Виталій! Ты не знаешь, какіе мои родители изверги!

— Полно, полно, милая, это тебѣ только такъ кажется. Твой отецъ премилый, премягкій человѣкъ — одно только: упрямъ. Поѣзжай домой, старайся узнать изъ какой церкви священникъ тебя крестилъ, и напиши мнѣ объ этомъ, какъ можно скорѣй, записку въ банкъ, уговаривалъ Любу Плосковъ.

— Ахъ, Виталій! вздохнула Лвэба.

— Поѣзжай, поѣзжай. Въ Пассажѣ тебѣ тоже не слѣдуетъ долго оставаться. Тутъ довольно многолюдно, могутъ попасться твои знакомые, передать родителямъ. Прощай, другъ мой… Торопись… Уходи. А ежели видѣться намъ, то лучше видѣться на квартирѣ у Кринкиной. Въ среду вечеромъ я буду у ней. Можешь урваться — пріѣзжай.

— Да нѣтъ-же нѣтъ. Вѣдь я тебѣ русскимъ языкомъ говорю, что мнѣ теперь никуда одной изъ дома не урваться — отвѣчала Люба и уже на глазахъ ея были слезы.

— Урвешься. Богъ не безъ милости. Наконецъ я придумаю что-нибудь другое и сообщу тебѣ запиской. Уходи. Пойдемъ, я тебя посажу на извощика. Вонъ какой-то господинъ съ бакенбардами пристально смотритъ на тебя. Можетъ быть и знакомый. Пассажъ для дѣвушки мѣсто не вполнѣ приличное. И я-то былъ глупъ, что назначилъ тебѣ свиданіе въ Пассажѣ! — бормоталъ Плосковъ.

— Ахъ, Виталій, ну, зачѣмъ ты меня гонишь! Дай ты мнѣ еще побыть и поговорить съ тобой!

— Выйдемъ изъ Пассажа. Лучше мы на улицѣ поговоримъ.

Плосковъ шелъ впередъ и вывелъ Любу на улицу.

— И ума не приложу, что я теперь буду дома говорить! — вздыхала Люба.

— Послушай, вѣдь у васъ горничная преданный тебѣ человѣкъ. Ты можешь съ горничной куда-нибудь отлучиться изъ дома, меня увѣдомить, а ужъ я тебя укараулю.

— Трудно, но надо какъ-нибудь ухищряться. Ахъ, Виталій, Виталій!

— Садись скорѣй на извощика. Можетъ быть, тебя еще дома и не хватились, торопилъ Любу Плосковъ.

— Какъ не хватиться! Ну, будь что будетъ! Прощай… — покорно произнесла Люба, крѣпко пожимая руки Плоскова, съ улыбкой взглянула ему въ лицо и шепотомъ прибавила:- Милый… голубчикъ… безцѣнный…

— Извощикъ! — крикнулъ Плосковъ и принялся усаживать Любу въ экипажъ. — Ну, а что кстати мой котъ? — спросилъ онъ вдругъ.

— Маменька его выгнала на дворъ и онъ пропалъ.

— Жалко. Прощай… До свиданія… Черезъ горничную и отъ меня будешь получать записки. Прощай… Извощикъ! Пошелъ!

Люба поѣхала домой.

XXIX

Возвращаясь со свиданія съ Плосковымъ, Люба не безъ трепета приближалась къ своему дому. Она уже напередъ чувствовала все то, что на нее обрушится со стороны матери и отца. Совѣтъ Плоскова сдѣлать какую-нибудь покупку въ одномъ изъ магазиновъ и потомъ сослаться, что отлучка изъ дома была сдѣлана для покупки — она не исполнила.