— Вѣдь эдакая мерзость! вырвалось у нея. — Ключъ не отдаютъ, платье верхнее грозятся запирать. Словно я арестантка какая!

Но писать покуда она еще медлила изъ опасенія, не войдетъ-ли въ ея комнату мать. Черезъ полчаса мать дѣйствительно заглянула въ комнату. Она была въ юбкѣ и ночной кофточкѣ и уже мягко проговорила:

— Прощай, непокорная. Что-жъ ты это въ постель-то до сихъ поръ не ложишься?

— Ахъ, Боже мой! Да дайте мнѣ хотъ въ этомъ-то свободу имѣть! отвѣчала Люба.

— Свободу… Отъ большой свободы-то вы и балуетесь. Отецъ твой потатчикъ, а ежели-бы были строгіе родители, то за твой давишній поступокъ…

— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Довольно.

— Ну, или и цѣлуй мать…

Люба подошла и чмокнула мать въ щеку. Дарья Терентьевна обвела комнату глазами и замѣтила разложенныя на столѣ письменныя принадлежности. Въ головѣ ея сразу мелькнуло: «писать хочетъ. Къ нему навѣрное къ нему, подлецу». Дочери она, однако, ничего не сказала и вышла.

Люба вздохнула свободнѣе, но за писаніе письма все еще не принималась, выжидая, не вернется-ли мать. Только черезъ четверть часа подсѣла она къ столу и взялась за перо. Она писала:

«Золотой, брилліантовый, безцѣнный Виталій! Ахъ, сколько я вынесла непріятностей, вернувшись домной со свиданія съ тобой, но за то сегодня-же Богъ послалъ мнѣ узнать то, что намъ такъ нужно. Копію съ моего метрическаго свидѣтельства надо доставать въ церкви Іоанна Предтечи, которая на Лиговкѣ, такъ какъ крестилъ меня священникъ изъ этой церкви. Это я узнала отъ моей тети незамѣтнымъ манеромъ, стало быть это вѣрно. Ахъ, если-бы скорѣе ты досталъ эту копію и поскорѣе намъ повѣнчаться! Положеніе мое ужасное. Сегодня мнѣ объявили, что даже верхнюю одежду мою будутъ запирать, такъ что»…

Въ это время скрипнула половица и раздались шаги. Люба вздрогнула и обернулась. Въ комнатѣ стояла мать.

— Покажи, что пишешь!.. произнесла она, и прежде, чѣмъ Люба успѣла опомниться, бросилась къ бумагѣ.

Завязалась борьба. Люба отталкивала мать отъ письменнаго стола, мать старалась оттѣснить дочь.

— Маменька! Вѣдь это-же свинство чужія письма читать! кричала Люба.

— Врешь! Никакого тутъ свинства нѣтъ, кряхтѣла мать.

Обѣ онѣ схватились за бумагу и скомкали ее. Одна держала за одинъ кончикъ листа, другая за другой.

— Пусти!

— Не пущу!

Мать рванула и вырвала у дочери большую половину листа, такъ что у ней остался только какой-то клочекъ.

— Что-жъ это такое! Помилуйте… Развѣ можно такое звѣрство! вопіяла Люба, но мать уже почти бѣгомъ уходила изъ комнаты.

— Андрей Иванычъ! Андрей Иванычъ! Посмотри-ка, какія у насъ дѣла дѣлаются! кричала мать, подходя къ своей спальной.

Андрей Иванычъ уже спалъ. Онъ съ испугомъ соскочилъ съ постели, быстро сунулъ ноги въ туфли, накинулъ на себя халатъ и заспаннымъ голосомъ спрашивалъ:

— Что такое, матушка? Что такое случилось? О, Господи!

— Фигурантка-то наша вздумала письма къ нему писать. Вотъ я вырвала у ней…

— Какая фигурантка? Какія письма? Къ кому?

— Дочь, дочь… Къ Плоскову писала, а я и поймала.

Въ спальной было темно и она освѣщалась только одной лампадкой у образа.

— На-ка, полюбуйся, продолжала Дарья Терентьевна, подавая ему скомканную бумагу. — Да что-жъ ты свѣчку-то не зажигаешь.

— Сейчасъ, сейчасъ зажгу… Фу, какъ ты меня напугала! Развѣ такъ можно! Я думалъ, пожаръ.

— Да ужъ пожаръ, по моему, все-таки лучше. Свѣчка зажжена.

Андрей Иванычъ суетится, расправляя смятую бумагу.

— Ну, что?! торжествующе спрашиваетъ у него Дарья Терентьевна.

— Ничего безъ очковъ не вижу! Гдѣ мое пенснэ?

За дверью раздались рыданія.