— Ничего безъ очковъ не вижу! Гдѣ мое пенснэ?

За дверью раздались рыданія.

— Вонъ какъ забрало! Вонъ какъ плачетъ безстыдница-то! продолжала Дарья Терентьевна. — Да что-жъ ты не ищешь пененэ-то! Вѣдь нужно-же прочесть.

— Пенснэ въ кабинетѣ. Сходи, пожалуйста.

— Бери свѣчу. Пойдемъ вмѣстѣ въ кабинетъ…

Андрей Иванычъ и Дарья Терентьевна отправились въ кабинетъ. Люба лежала на диванѣ въ прилегающей къ спальной гостиной. Когда отецъ и мать показались, она воскликнула:

— Ради Бога! Ради Христа! Не читайте и отдайте мнѣ записку.

— Нѣтъ, матушка, такъ не дѣлается, отвѣчала мать, проходя въ кабинетъ.

Люба вскочила съ дивана, забѣжала впередъ ихъ и упала имъ въ ноги. Она держала отца за полы халата и умоляла:

— Папашенька, не читайте… Всѣмъ святымъ прошу васъ, не читайте!

Отецъ расчувствовался и сталъ поднимать дочь съ пола.

— Люба, Люба! что ты дѣлаешь! Встань, говорилъ онъ.

Дарья Терентьевна вырвала у него изъ рукъ скомканную записку и быстро вышла изъ гостиной.

Когда онъ вошелъ въ кабинетъ, она уже съ пенснэ на носу при свѣтѣ свѣчки разбирала записку.

— Ему, ему пишетъ. «Золотой, брилліантовый».. Вотъ навязался-то чортъ окаянный! Чисто лѣшій онъ ее обошелъ, сказала она, передавая мужу и ненснэ и записку.

Записка была прочтена. Клочекъ ея, оставшійся у Любы, былъ клочкомъ неисписаннымъ.

— Позоръ, позоръ! Совсѣмъ позоръ! повторяла Дарья Терентьевна.

Андрей Иванычъ держалъ записку въ рукѣ и молчалъ. Онъ совсѣмъ ошалѣлъ, узнавъ содержаніе письма.

— Вѣдь это, значитъ, убѣжать сбирается, опять сказала Дарья Терентьевна. — Нѣтъ, какова дочка!

Андрей Иванычъ по прежнему молчалъ.

— Да что-жъ ты ничего не говоришь-то, Андрей Иванычъ!

— Что мнѣ говорить? Тутъ и говорить нечего, послышался отвѣтъ.

— Однако, надо-же намъ что-нибудь дѣлать съ ней!

— Что дѣлать?.. Вѣнчать надо съ Плосковымъ, больше дѣлать нечего, ежели не хотимъ, чтобы она насъ осрамила, тяжело вздохнулъ Андрей Иванычъ.

Въ эту ночь отецъ, мать и Люба заснули только подъ утро.

XXXI

Сильно разстроенный происшествіемъ вчерашней ночи, а потому полубольной, Андрей Иванычъ еле поднялся на утро съ постели. Не менѣе его съ трудомъ встала и Дарья Терентьевна. Первымъ ея дѣломъ было взять верхнее платье Любы и убрать въ шкапъ, заперевъ его на ключъ. Затѣмъ она позвала къ себѣ горничную и сказала:

— Какъ только замѣтишь, что Любовь Андреевна собирается куда нибудь уходить — сейчасъ придти и сказать мнѣ. Слышишь?

— Слушаю, барыня.

— Да карауль со хорошенько. Уйдетъ безъ моего вѣдома — ты ужъ такъ и знай, что я тебя сгоню.

— Да вѣдь ихъ развѣ удержишь, ежели онѣ…

— Не разсуждай!

Затѣмъ въ головѣ Дарьи Терентьенны мелькнула мысль, что Люба можетъ уйти изъ дома и въ ея, Дарьи Терентьенны, платьѣ, а потому она заперла и свое верхнее платье на ключъ. Когда она несла свое платье, ей встрѣтился Андрей Иванычъ.

— Вотъ до чего довела дѣвченка: платье приходится убирать, сказала она ему.

— Да этимъ не удержишь. Захочетъ убѣжать, такъ и безъ верхняго платья убѣжитъ, отвѣчалъ тотъ.

— Въ морозъ-то? Ну, вотъ еще.

— И на морозъ не посмотритъ.

— Да что-жъ ты меня пугаешь! Сказать развѣ гувернанткѣ, чтобы та за своей шубкой приглядывала? А то чего добраго Любка въ чужой шубѣ…

— И это не поможетъ, Не то нужно дѣлать.

А Люба въ это время еще спала.

Началось утреннее чаепитіе. Битковы сидѣли другъ противъ друга и молчали. Разговаривала только маленькая дочка Катя, сидя около гувернантки.