|
Большинство гостей и так сидят внутри, потому что снаружи ещё очень холодно. Нечто похожее происходит и на сельской дороге, которая тоже охотно, хоть и бегло, знакомится с шинами машин; они быстро приникают друг к другу, могли бы подружиться, но уже пора, пожалуйста, следующий, чтобы резина об неё потёрлась, облысела и отжила своё. Эти шины всегда оставляют от себя лишь дуновение, фук, или мёртвого, в том числе мёртвых животных: кошек, змей, ежей, зайцев, даже косуль и оленей, которые будут потом отброшены на обочину пира жизни, задавая, со своей стороны, пир для червей и муравьев. Солнце скоро скроется. Поднимется ветер. Вода в озере (кажется, одна только я остаюсь на месте, неутомимая в моём изобразительном раже!) от этого едва закурчавится, — где же они, грациозные волны, уж могли бы быть хоть чуть-чуть позаносчивей. Или они окаменели от страха? Смолкли сами перед собой, оттого что нет у них нежного, милого лица, которое они могли бы поднять, чтобы рассмотреть друг у друга и одобрить? О гостинице мне хотелось бы знать больше, а вот на кухню я не хотела бы заглядывать до того, как поем, а потом тем более. Экскурсанты всё ещё плетутся мимо неё, проезжают велосипедисты с таинственными, редкими металлами, из которых состоит их спортивный инвентарь, поблёскивают на солнце отражатели, а их задки не могут вызвать одобрительных желаний — слишком скоро, на наш взгляд, они снова скрываются. Что ещё? Там, напротив, дорога идёт к альпийским источникам (на велосипеде четверть часа, пешком — смотря как), дающим воду для венского водопровода, — достопримечательность, которая достойна того, чтобы посетить её, но вот приметить её больше нельзя. До забора источников это была красивая цель экскурсии, теперь вода, к сожалению, остаётся дома, а дом у неё построен, по мере её запросов, из камня и бетона — и, почём мне знать, из керамических труб? — и, как всё, что долго сидит дома, больше не интересно ни для какого примечания. Слышно, как она журчит, слышно, как она шумит или что уж там она делает, но больше нет ни игры света, ни бурной радости, ни радужной пыли, ни спешки по камушкам, ни кипящего извержения из земли, не сидеть нам на корточках, брызгаясь водой. Вода теперь по-настоящему схвачена, в трубе, и в городе она течёт в наши стаканы и кастрюли, так откуда же у меня берётся чувство чего-то неправедного? Каково бы мне пришлось, если бы мне пришлось вместо этого давиться грунтовой водой с питательными нитратами из Миттерндорфской низины!
Так. Семьи понемногу пускаются в обратный путь. Маленьких детей заталкивают в коляски, отряхивают руки, находят свои парковки и, шелестя гравием, снова покидают их, — живое, что и так-то с трудом удаётся удержать вместе, стремится окончательно разойтись. Те, кому нужно оставаться вместе, связываются в пучки, которые скоро снова растеребят, они ждут не дождутся этого, пары, прохожие, родственники сортируются и добровольно складываются в паззлы, где они разумно совмещаются с их часто весьма непривычными хобби. Плавание, теннис, лыжи, туризм. Они осматривали эту местность, а то и вовсе в ней живут и должны проделать лишь небольшой путь, в основном на велосипеде, чтобы вернуться домой. Но велосипеды аборигенов, обычаи которых состоят в том, что им вечно нужно что-то, что уже есть у приезжих, эти колёсные козлы, совсем другие. Это предметы простые, без спортивных амбиций, куда уж им. А горные велосипеды и их весёлые владельцы в их смешных нарядах неразъединимы, как пальцы одной руки. Их много, они только мелькают; нам, стоящим, они говорят «прощай» ещё до того, как нас увидели. Что же делать здешним, если они уже искали эти вещи в торговом центре районного города, сначала среди распродаж? Ведь дети деревенских живьём вырежут из своих родителей смелые имитации гоночных велосипедов и будут за это (чаще, чем городские дети) биты, потому что так много на них потрачено. Тела на взрослых велосипедах образцово упакованы, часто даже в национальное, баварское, чистое, хотя всё чаще видишь на телах горцев шорты и спортивные куртки. |
