С одобрения царя он вновь открыл ранее закрытые факультеты Санкт-Петербургского университета, разрешил исключенным студентам сдать экзамены и, привнеся спокойствие в бурлящие умы молодежи, взялся за общую реформу образования. В своей работе он руководствовался одновременно французским и немецким опытом. Более того, он потребовал, вопреки традиции, чтобы его проект получил широкую огласку в обществе. Пресса освещала его мельчайшие детали, профессора высказывали свои мнения. Вся кухня подготовки реформы была выставлена напоказ. После пяти переделок тщательно разработанное новое положение было одобрено царем 18 июня 1863 года, в самый разгар польского мятежа. Он предоставил университетам полную автономию. Во главе каждого университета находился ректор, избиравшийся на четыре года штатными профессорами, а управлялся он советом, в состав которого входили все профессора, как штатные, так и внештатные. Университетский суд из трех членов, избиравшихся советом профессоров, рассматривал дисциплинарные дела. В целях воспитания новых научных кадров лучшим студентам выплачивались стипендии, и после выпускных экзаменов они могли продолжать работу в своих университетах.
Когда речь зашла о реорганизации начального и среднего образования, Святейший Синод потребовал, чтобы оно полностью перешло под его контроль. Головнин воспротивился этому и согласился отдать в ведение церкви только те школы, которые были основаны духовенством, в то время как все другие остались в подчинении у министерства образования. Наряду с восьмьюдесятью классическими лицеями с обязательным преподаванием греческого и латыни были созданы двадцать современных лицеев, получивших название «реальные», в которых основное внимание уделялось математике и естественным наукам. (В России лицеи назывались «гимназиями» и включали восемь классов.) Головнин также учредил лицеи для девушек всех сословий и женские педагогические курсы для подготовки преподавателей. Сумма кредитов была удвоена, стипендии выплачивались из императорской казны.
Одновременно с реформой образования на всей территории страны, в том числе и в Польше, проводилась аграрная реформа. Крепостные крестьяне стали свободными гражданами, и эта глобальная перемена требовала нового законодательства. Теперь уже их нельзя было подвергнуть телесным наказаниям, как прежде. Императрица Елизавета отменила смертную казнь, но сохранила в обиходе старую добрую порку. Разумеется, кнут уже не использовался (он был запрещен в начале XIX века), но шпицрутены и розги являлись подлинными символами российского правосудия. Они фигурировали во всех книгах по праву, их применение было кодифицировано и воспринималось, как проявление отеческой строгости властей. Пороли нерадивых учеников в гимназиях, непокорных крестьян на конюшнях, пьяниц и воров в полицейских участках, строптивых солдат в казармах. Почему кожа не должна страдать, когда страдает душа? Впрочем, разве мужик, в силу своей природной грубости и выносливости, не лучше подготовлен к телесным наказаниям, нежели изнеженный дворянин? Существует нечто вроде физической предрасположенности, которой Бог наделяет человека при рождении. Такова была аргументация сторонников традиции. Когда во время заседания Совета министров, проходившего под председательством Александра, встал вопрос об отмене телесных наказаний, раздались голоса, протестовавшие против этого опасного послабления. Старый реакционер Виктор Панин пояснил, что порка необходима для воспитания детей, «поскольку в деревнях полно маленьких воров», и женщин, «поскольку они слишком часто отказываются выполнять супружеские обязанности».
Перед этими защитниками обскурантизма Александр чувствовал себя современным просвещенным европейцем. Для него, воспитанника Жуковского, была невыносимой мысль о том, что Россия, его Россия, уподобляется варварской стране, где слово «правосудие» является синонимом насилия. Большинство советников поддержали его в этом благородном порыве. |