У церкви Параскевы Пятницы лицедеи чудеса творят. Один, взобравшись на церковь, веревку привязал, другой, приняв свободный конец веревки, отошел с ней, натянул как струну. И вот тот, который наверху был, ступил на веревку и пошел по ней, как по доске. Люди внизу замерли от такого дива. Гадают: сорвется или не сорвется?

А лицедею хоть бы что. Идет, улыбается да еще и кричит оттуда:

Смеется народ внизу. Все знают, кто такие поганые, сколько горя и слез принесли они на землю Русскую, и потому приятно слышать: тараканы. На сердце от этого веселее становится.

В другом кружке, у самого торжища, мужик с ученым медведем тоже народ потешает:

— А ну-ка, Миш, покажь христианам, как поганые ходють.

Медведь поднимается на задние лапы и неуклюже косолапит по кругу, то и дело взбрыкивая правой лапой. Ревет сердито, облизывается. Народ смеется: может, и впрямь татары эдак ходят.

— А ну-ка, Миша, представь, аки татары Новгород узрели и обалдели…

Медведь остановился, заскулил, облизнулся. И тут хозяин опять спросил:

— А как они от Новгорода стриганули? А?

И незаметно для людей стеганул медведя прутиком по хвосту. Взвизгнул медведь и трусливо побежал по кругу, насколько поводка хватало.

Народ хохочет, народ дивится: «Ай мудрая скотина! Ай разумная тварь!»

И никто не вспомнит, что третьего дни это ж самое вытворял медведь, когда его спрашивали: «Как Миша за медом идет?», «Как Миша мед узрел?», «Как на Мишу рой налетел?».

Гуляет, веселится Новгород напропалую. Медов выпито — не счесть, брашна съедено — невесть.

К ночи, чтобы веселье продлить, зажгли несколько костров на Дворище. Запорхали малые огоньки и по улицам, старостам уличанским на досаду. Кабы ненароком пожару не сотворили.

Красному-то петуху все едино, что радость, что горе, так взыграет, что и не обрадуешься.

Князь Александр в сопровождении воинов возвращался от владыки уже в темноте. Голова чуть кружилась от медов, выпитых у Спиридона, на сердце было легко и радостно: такая забота с плеч свалилась. Тревожился князь об отце, ждал теперь с часу на час посланца от него.

Едва миновали Ярославово дворище, где сторожа, перекликаясь, тушили головешки от костров, в первой же улице метнулись от забора тени.

— Стой! — крикнул Ратмир.

Куда там! Те так припустили, что вскоре скрылись за углом, словно растаяли в темноте. А из-под забора, кряхтя и бормоча что-то, поднялся нагой человек. Шагнул навстречу верховым, захныкал:

— Господа высокие, вы видели, как раздели меня тати донага.

Человек едва держался на ногах.

— Ты пьян? — спросил князь.

Обернулся к Ратмиру.

— Кинь дураку хоть гривну на портки.

— Сейчас, Ярославич.

Ратмир не спеша нащупал на поясе калиту. Князь поехал дальше, за ним стража. Ратмир никак не мог развязать завязку на калите. А топот копыт все удалялся. Голый, стоя около, приплясывал не то от нетерпения, не то от холода.

— Може, пособить, господин?

— Сам управлюсь, — огрызнулся Ратмир и спросил: — Поди, пропьешь дареное-то?

Голый хихикнул угодливо:

— Там решим.

И тут Ратмир выпрямился в седле.

— Тогда получай! — и ожег голого плетью. Тот взвизгнул от боли, метнулся к забору. Ратмир направил следом коня, достал плетью голого еще два раза.

— За что? — завыл тот. — Князь же кун велел!

— А я тебе для ума, дураку. С кунами тебе пропасть, а после плети — жизнь всласть.

Когда Ратмир догнал князя и поскакал рядом, тот спросил:

— Ну, одарил нагого?

— Одарил, Ярославич.