— Ну как Федюшка?

— Да ничего вроде, только слаб после хвори.

— Вели кухарю отварить для него малины с медом.

— …А он меня так-то и выгнал, ступай, мол, в светелку свою, — пыталась Прасковья обиду высказать.

Но княгиня ровно и не слышала.

— Лечцу вели, чтоб никуда не смел отлучаться, — наказывала она девке. — Ежели узнаю, что вдругорядь на ловы убег, велю высечь. Слышишь?

— Скажу, скажу, Феодосья Игоревна.

Когда они поднялись по деревянным ступеням к покоям княжичей, княгиня не дала Прасковье перед ней дверь открыть.

— Погоди. Я сама.

Уж очень хотелось ей увидеть сыновей в их детском общении наедине, а не на виду у родителей или челяди. Ох, как она боялась отчуждения между братьями. Знала, хорошо знала Феодосья Игоревна, как легко неприязнь в детстве приводила взрослых княжичей к братоубийству.

Она осторожно потянула на себя дверь. Навесы, смазанные по велению кормильца свиным салом, не скрипнули, и, оставаясь незамеченной, княгиня увидела милую сердцу матери картину. Александр, усадив брата в постели, тесно прижался к нему и поддерживает сзади, обнимая правой рукой. А Федор, восторженно улыбаясь, кормит из своей чашки сорочонка, который норовит влезть прямо в чашку, чем сильно веселит княжичей. Тут же у ложа стоит мальчик из мизинных людей и поддерживает трепыхающегося сорочонка. Княгиня видит его впервые, но, к удивлению Прасковьи, этим не беспокоится. Так и не вошла Феодосья Игоревна в покои к детям, не захотела веселью их мешать. Тихонько двери притворила и пошла вниз по ступеням, кивком головы велев девке за собой следовать.

Во дворе увидела Федора Даниловича, шедшего от конюшни к ее терему. Издали еще поклонился кормилец княгине.

— Здравствуй, Феодосья Игоревна!

— Здравствуй, здравствуй, Данилыч. Как съездилось?

— Спаси бог, княгиня. Хорошо. Ярослав Всеволодич велел поклон передать и вот грамотку.

Федор Данилович достал из калиты пергамент, свернутый трубочкой, подал княгине. Она развернула лист и тут же читать начала.

— Господи, до коих пор литва Новгородскую землю разорять будет, — сказала княгиня, дочитав грамотку.

— До тех пор, пока новгородцы князя доброго не призовут и не токмо крест ему целовать станут, но и слушаться его не прекословя, — отвечал Федор Данилович.

— А кого, ты думаешь, они звать должны?

— По всему им лучше Ярослав Всеволодич подойдет. Храбр, смел и в рати с литвой смыслен и удачлив. Да и полки у него добрые.

— А пошто ж они все Михаила Черниговского к себе на стол зовут?

— Больно ласков с ними. А кому потачка не льстит? Да разве княжить можно так? Он небось набежал к ним, наговорил с три короба, а на стол не сел, у меня, мол, свое гнездо родное — Чернигов. Не успел туда уехать, а тут и литва набежала. Дары сбирал, не отказывался, а на рать Ярослав иди. А?

— Он разве один пошел на литву?

— Нет, с ним еще ржевский князь и торопецкий Давид.

— А Михаил? — удивилась княгиня. — Он-то что?

— Кто словом скор, тот в деле не спор. Я же сказываю, Михаил дары сбирать горазд.

— Охо-хо, — вздохнула о муже Феодосья Игоревна. — Все рати да рати. Дома, почитай, и не живет, сердешный.

— С одиннадцати лет так вот, все в седле да в бронях, — поддакнул кормилец.

— Федор Данилович, — взяла княгиня его ласково за рукав. — Вели молебен отслужить у Спаса, чтоб счастья и удачи ему и полку его.