Поутру, едва заслыша о татарах, попрятали в кади четверых старших, наказав сидеть мышками и носа не высовывать, пока мать не скличет. В суматохе ожидания Ивашка прикинул в уме, что вместо тринадцати гривен теперь девять насчитают. Но, боже мой, где ж и эти брать?! И в самый последний миг, когда в калитку должны вот-вот татары стукнуть, выскочил трехлетний Мишка на двор, до ветру приспичило мальцу. Ивашка, недолго думая, поймал сынишку, затащил в бондарню, сунул под крайнюю кадь, наказал тихо:

— Нишкни. Татарин услышит, в мешок заберет.

Мишка притих, затаился. Теперь, стало быть, насчитают восемь душ.

Численников явилось двое, и не одни — с сотским. Якуновы растерялись: ведь сотский-то знал, сколько детей у них. Неужто выдаст? Ивашка мигнул отцу, тот скинул шапку перед сотским:

— Добрый день, Давыжа Мишинич, може, глянешь, каку мы те кадь под рожь сгоношили?

Сотский удивился — никакой кади он не заказывал, — но смолчал, слава богу, видимо, догадался о причине столь щедрого подарка.

— За кадь спасибо, соседи, но ныне не о том забота. Все в избу ступайте, вас считать будут.

Численники в зеленых кафтанах, с кривыми саблями на боку в избу первыми прошли. Один из них сел к столу, развернул пергамент, чернильницу бронзовую открыл, достал писало.

— Кто хозяин? Как кличут?

— Это я, — отозвался Ивашка. — Нас всех Якуновыми прозывают. Я, значит, Иван Якунов.

Татарин быстро вписал Ивашку в пергамент, поднял глаза на старика.

— Это твоя отеца?

— Да, да, — подтвердил Ивашка.

Татарин сделал черточку в пергаменте, взглянул на старуху.

— Это наша мать, — опередил его вопрос Ивашка. — А это моя жена… Это братья… Как звать их — надо?

— Не надо. Хозяин есть, и ладно. Остальные палочка пишем, и все.

Пока один татарин писал, второй в это время, словно кошка, ходил по избе, присматриваясь ко всему, прислушиваясь и будто принюхиваясь.

«Неужто догадывается поганый пес? — подумал Ивашка и вдруг увидел на подоконнице (сердце от страха оборвалось!)… ложки, все тринадцать. — Господи, неужто узрел уж?!»

Ивашка подвинулся бочком, чтоб хоть как-то окно заслонить.

Переписав присутствующих, татарин-численник спросил:

— Рабы есть у тебя?

— Рабов нет. Себя б прокормить, где уж нам рабов покупать, — отвечал Ивашка, начиная успокаиваться.

Завороженные писалом, рисовавшим на пергаменте их души, Якуновы не заметили, как исчез из избы второй татарин.

И вдруг со двора донесся душераздирающий визг ребенка. Ивашка опрометью выскочил из избы. За ним бросились остальные. У распахнутых дверей бондарни стоял татарин и, потрясая несчастным Мишкой, как тряпкой, кричал злорадно:

— А эта чья щенка?! А?!

Ребенок, напуганный до полусмерти, визжал и дрыгал ножками.

В два прыжка Ивашка подскочил к колоде, выдернул топор.

— А ну, харя немытая, оставь дите! — гневно крикнул он и со злой решимостью кинулся на татарина.

Все произошло быстро, в какие-то мгновения. Мишка, отброшенный татарином, улетел под плетень, сверкнула сабля, и вот уж Ивашка, подгибая ноги, с коротким стоном повалился наземь. А татарин стоял, держа пред собой обнаженную саблю, по-звериному щерил редкие зубы, как бы спрашивая: кто следующий?

— Убили-и-и! — заголосила Ивашкина жена и побежала к воротам. — Ивашку убили-и-и!..

— Ты что ж натворил? — сказал сотский в растерянности.