— О чем думаешь, князь? — лукаво щурясь, спросил Бурундай. — Не о том ли, — мол, зря помогал татарам? А?

— Да нет, что ты, — смутился Даниил от такой прозорливости ордынца.

— Думаешь, думаешь, — уверенно сказал Бурундай, подливая себе еще кумысу. — А зря. Твой сродственник великий князь Александр присылал ко мне посла с просьбой на Товтивила помочь. А ты вот не просишь.

— Я не просил, но зато свой полк под твою руку привел.

— Привел из боязни, Даниил. И не спорь. Из боязни все потерять. Вот Александр, тот мудрее тебя поступил. Он попросил, а ты на рать пошел. А? Ты ратоборствовал за мою корысть, а я твои крепости срыл. А у Александра ни одной не тронул. Отчего бы так? Ты не думал?..

«Хочет поссорить меня с Александром, — подумал Даниил. — Вот оттого и верх всегда берут, ссорят нас, как щенят несмышленых».

— … А оттого, — продолжал нравоучительно Бурундай, — что Александру хан доверяет. Он своего сына не пожалел, когда тот выступил против нас. А ты нашу дружбу на корону сменял.

— Но я же отринул ее.

— Не мои бы тумены, Даниил, ты б и до сих пор королем звался. И не спорь. Корона хоть кому приятна. И я б не отказался, да, вишь, не дают.

Бурундай тихо засмеялся, тряся жирным брюхом.

Даниил понимал, в сколь трудном положении он оказался: княжество его стало беззащитным перед Ордой. Папа римский только щедрыми посулами и пожалованием короны удостоил его. А корона — не полк и даже не меч, татар ею не испугаешь. Стоило прийти Бурундаю — слетела с головы корона, а из сердца и вера католическая. Одно хоть слабое утешение — не с ним одним подобное стряслось.

Князь литовский Миндовг тоже принял и корону и католичество, слабо надеясь хоть этим оградить себя от немецкого Ордена, пользовавшегося особой любовью и поддержкой папы римского.

Но его не спасло это от притязаний ненасытных рыцарей. Ливонские рыцари, объединясь с тевтонами и призвав под свои хоругви еще и датских рыцарей и воинов из покоренных земель, двинулись завоевывать Нижнюю Литву — Жемайтию.

Миндовг отправил папе римскому жалобу на «братьев по вере», идущих на него с мечом и огнем. Но ответа не получил. Для папы литовский князь был вчерашним язычником, а рыцари — любезными детьми и верными слугами святого престола.

Поняв, что он предан высоким святым отцом, Миндовг отбросил корону вместе с крестом и взялся за меч. Этот никогда его не выдавал. Не выдал и на этот раз.

Встретив грозные силы врага у озера Дурбе, Миндовг выехал перед своим полком и сказал: «Братья! Тевтоны пришли к нам — родины нас лишить и чести! Не дадим нашу мать на поругание, но напоим землю родную кровью врага. Слава победителям, позор побежденным!»

С этими словами он выхватил меч из ножен и, подняв над головой, крикнул так, что услышали не только свои, но и тевтонские рыцари:

— Слава-а-а!

— Слава-а-а, — подхватило войско Миндовга и, сверкая щетиной мечей, устремилось за своим князем, уже веря в грядущую победу, уже слыша ее голос в посвисте ветра в ушах.

На полном скаку врезался полк литовцев в рыцарский строй, и сеча началась. В первые же мгновения был зарублен самим Миндовгом магистр ливонского Ордена Бургард, вскоре погиб и маршал тевтонов Генрих Ботель. В обезглавленном рыцарском войске началась паника, и это решило исход сражения.

Думы о Миндовге плохо утишали боль души Даниилу Романовичу, ибо сходство судеб их лишь в одном проявилось — в отречении от католичества и короны, а в главном литовский князь оказался счастливее своего свата и бывшего союзника.