— А нас татарами путают. Вот чем надо пугать! — князь потряс свитком. — Но — нельзя, своего человека подведём.

— Такие никого не пощадят

— Татары тоже не щадят после первой стрелы. Но коли до первой стрелы успел покорность изъявить, не трогают. Грабят, но не трогают.

— Чогдар рассказывал?

— Не только Чогдар. Жители всех городов, которые без боя сдались, все живы остались. А татары пограбили да и ушли. А церкви не грабили Ни церкви, ни монастыри. Чогдар мне объяснил, что закон Чингисхана им это запрещает. Яса называется. А это, — он опять потряс свитком, — это — немецкая яса

— Да, эти обжираться перед битвой не будут.

— Сбыслав у тебя пирует? — неожиданно спросил Александр.

— Все-то тебе ведомо, Ярославич, — усмехнулся Гаврила. — В моем доме хмель для него послаще вареного.

Александр нахмурился, по-отцовски грозно насупив брови. Потом сказал, вздохнув.

— А может, оно и к лучшему, Олексич.

К тому времени длительное молчание за столом уже прервалось путаной и горячей речью Сбыслава. Если бы не уверенность в себе, весомо оттягивающая шею золотой цепью, если бы не первые робкие улыбки Марфуши во время их занятий немецким языком, если бы не хмель, с особой силой ударивший вдруг в голову после внезапного вызова Гаврилы Олексича к князю Александру Невскому, он вряд ли отважился бы на такое откровение. Но он — отважился, выпалил все, что бурлило в нем, и замолчал, опустив глаза.

— Мне и горько и радостно сейчас, и радости во мне даже чуть больше, чем горечи, — тихо сказала Марфуша, не замечая слез, которые текли по её щекам. — Как я могла бы быть счастлива, Боже правый1… Как счастлива… Только дала я обет пред Господом нашим уйти в монастырь, как только женится брат мой Гаврила Олексич и в доме его появится хозяйка. Прости меня, витязь, ради Христа, прости меня…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Батый жестоко расправился с Киевом, брошенным собственными князьями. Киевляне под руководством воеводы боярина Димитрия с мужеством обречённых бились на стенах и улицах «Матери городов русских», однако участь города и его жителей была решена. Израненного воеводу притащили во временную ставку Батыя.

— На тебе нет вины за убийство наших послов, — сказал Бату-хан. — Сражался ты отважно, как подобает настоящему воину. Я дарую тебе жизнь и свободу, когда наши знахари излечат твои раны.

— Боль от сабель и стрел твоих воинов ничто по сравнению с болью земли Русской, — с трудом, но твёрдо выговорил боярин Димитрий. — Неужто воины твои ещё не насытили жестокость свою, а ты, хан, не натешил ещё тщеславие своё? Возьми назад дар свой и предай меня самой мучительной казни, только не лютуй боле на Руси.

— Ты не только доказал свою отвагу, но любовь к земле своей, — усмехнулся Бату-хан. — Я подумаю о твоей просьбе, когда знахари залечат твои раны.

Во время этого разговора Бурундай и Чогдар в сопровождении небольшого отряда стражи подъехали к ставке Бату-хана. В пути они почти не разговаривали, поскольку в среде монгольской воинской знати это считалось дурным тоном. Однако ещё в первый день их бешеной скачки со сменными лошадьми Чог-дар не удержался от вопроса, весьма его беспокоившего:

— Ты — знаменитый воин, Бурундай. Почему же тебя поставили во главе посольства к признавшему свою покорность Владимирскому князю?

— Потому что я знаю тебя в лицо. Ты помнишь наши встречи, Чогдар?

— Помню. Ты держался за второе стремя Субедей-багатура.

— Тогда у тебя не должно быть больше вопросов. Чогдар понял все и более вопросов не задавал. Тот ничтожный чиновник, который осмелился потребовать от него, знатного монгола, изъявления покорности, послал донесение об их встрече, и Бурундаю повелели доставить его самому Бату-хану для суда и расправы.