|
Взгляд его, вне всякого сомнения, смещался к дому № 18, где десятью с лишним годами раньше его бывшая любовница герцогиня Лонгвиль наблюдала из окна, как Колиньи сражается за ее честь и гибнет за нее. В молодости Ларошфуко вместе с кардиналом де Рецем и графиней вступил во Фронду, но кончилось дело тем, что все они начали писать друг на друга безжалостные пасквили. Теперь его участь — полное поражение и разочарование, но он все еще бодрится, называет свою маску маской, скрывая тем самым неудачи в любви, политике и во всем остальном; Ларошфуко приезжал сюда, чтобы хоть слегка разбавить трагизм своего мировосприятия, выковывая в компании друзей одну максиму за другой. «Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел». «Если судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на вражду, чем на дружбу». «Никаким притворством нельзя ни скрыть любовь там, где она есть, ни высказать ее там, где ее нет».
Мне кажется, что я слышу стук копыт — гости едут на салон в экипаже, слышу оклики и перебранки хулиганов, шныряющих по площади, тявканье бродячих псов, скрип дверей, которые приотворяют и тут же захлопывают снова. Я вижу свет за стеклянными дверями. А дальше приходится воображать себе, что огни погаснут один за другим, а потом снова раздастся стук дверей, шагов, колес по мостовой, — не каждому хочется встречаться лицом к лицу с другими, но все вынуждены обмениваться дежурными любезностями под аркадой, направляясь к дому, что в двух-трех дверях, или только делая вид, что направляются туда, а не в какое-либо другое место. Через час на площади тихо. В последний вечер в Париже я захожу в «Амбруази». Дело к закрытию. Я пришел узнать название десертного виски, который мне подали в конце ужина накануне. Официант не помнит. Он зовет сомелье, тот, будто актер, появляется из-за плотного занавеса. Его, похоже, радует мой вопрос. Виски называется «Пуа-Дхуб», выдержка двадцать один год. Я и глазом не успеваю моргнуть, а он уже приносит две бутылки, наливает из одной щедрую порцию, потом предлагает попробовать и из второй. Это, соображаю я, лучшее, что мне довелось пить за неделю во Франции. Удивительно, замечаю я, в самом конце приезда открыть для себя что-то шотландское, а не французское. Один из стоящих поблизости официантов подходит и объявляет, что в этом нет ничего удивительного. Почему, интересуюсь я. «Так не будь шотландца Монтгомери, который случайно убил Генриха II по ходу дружеского поединка, замок Турнель бы не снесли и, соответственно, никакой площади Вогезов бы и не было!» Я выхожу из ресторана. Снаружи люди дожидаются такси. Все говорят по-английски. И тут будто бы ниоткуда возникают четверо юнцов на скейтбордах, мчатся по галерее, орут друг на друга под оглушительный дребезг колес, не обращая ни малейшего внимания на все и вся на своем пути. Потом, будто по команде, разом сгибают колени и, распялив ладони, будто серферы перед опасно высокой волной, поднимают передние колеса, перепрыгивают через поребрик на улицу, проносятся мимо дома бессердечного Руийяка, сворачивают к дому Виктора Гюго и исчезают в ночи. Только после этого мне удается представить себе другую шумную компанию молодежи. Все они кричат — кто-то ругается, кто-то подначивает приятелей, некоторые сбиваются в кровожадные группы. Я слышу звон рапир, покидающих ножны, испуганные крики — все на площади внезапно насторожились, подбежали к окнам и застыли. Я смотрю и пытаюсь себе представить факелы в руках у четверых фехтовальщиков, как они качаются в непроглядной тьме в холодную ночь января 1614 года. Кажется, что это было очень, очень давно, и все же — глядя на огни на другой стороне парка — я начинаю думать, что это было вчера. И подобно всем, кто приходит на площадь Вогезов, я начинаю гадать, то ли миг из настоящего вклинился в прошлое, то ли прошлое раз за разом воспроизводится в настоящем. |
