Дом в Тоскане позволит нам открыть новую страницу, подарит новую жизнь, пробудит наши новые «я» — те, которым до слез хочется каждое утро ступать на омытую солнцем древнюю землю, мы же всегда отодвигали их в сторонку, держали под спудом, запирали в бутылку, точно неповоротливого джинна: то ли мы ему не слишком доверяем, то ли не до конца понимаем, как его использовать и ублажить, — те приземленные «я», которым нужны приземленные вещи, но чтобы поглощать их с азартом, как вот поглощают вина и сыры, выдержанные и не сильно пастеризованные, но чтобы вещи эти были не слишком разнузданными, подлинными, но подкрашенными, старыми, но не устаревшими. В Тоскане привычный нам мир превращается в мир, каким он некогда был в нашем воображении. Agriturismo, итальянское изобретение, суть которого в превращении ферм и амбаров в дорогие съемные дома, — высшая степень фантатуризма. Он позволяет пожить жизнью селян, а точнее — былой жизнью избалованных сельских феодалов-землевладельцев.

Даже питаемся мы здесь так же, как сельские помещики. На завтрак хлеб, масло и персиковый джем — все это изготавливают в паре сотен метров. На обед мы объедаемся невероятно сочными помидорами, сбрызнутыми оливковым маслом и лимонным соком, с добавлением базилика, — все местное. А вот крупные шершавые кристаллы соли как раз с Сицилии. Без всяких излишеств. Вино самое простое. Здесь вообще нет никакого выпендрежа.

Мы за деньги приобщаемся к их миру, обычаям, темпераменту, их причудливой доброжелательности, и нам хочется украдкой заглянуть в самую суть их истории за последние восемьсот лет. Нам нравится прижимать ладонь к земле и ощущать, что на каждый ком уже наступали другие человеческие существа, держали его в руках, а может, и поливали кровью. Здесь проходили художники, поэты, хвастуны и безжалостные наемники. Они пили из того самого колодца, в который детям нашим нравится кидать камушки; они пели серенады, задирались, изрыгали проклятия в тех самых переулках, где только вчера мы дожидались, когда освободится столик на четверых.

Я заговариваю с садовником, он рассказывает, куда мне лучше поехать. Направляюсь я в Кьянти. Кто-то упомянул церковь Сант-Андреа в Перкуссине рядом с Сан-Кассиано, где томился в годы изгнания из любимой Флоренции Никколо Макиавелли. Удивительное место, по общему мнению, подлинное воплощение непритязательного обветшавшего аристократизма.

Выслушивая указания, я вставляю первую закладку в нынешнее утро. Садовник, который, похоже, заподозрил, что творится у меня в голове, протягивает мне веточку темного шалфея: «Вот, понюхайте». Туристы умудряются превратить в сувенир почти любую вещь, полученную от местного жителя. Он совершенно прав. Тоскана вся состоит из таких мнемонических закладок. Сюда приезжают, чтобы ощутить, что это чистое небо, компактные городки и долины со сложными названиями, эти башни, где Барон Имярек отомстил своей неверной жене или Граф Как-Его-Бишь голодал вместе с детьми и — так гласит легенда — в итоге их съел, этот терракотовый городок, который внезапно всплывает из ниоткуда, будто разрушенный глиняный зиккурат, и столь же внезапно исчезает в мохнатой долине — его скрывают стройные ряды подсолнухов; все это действительно способно пережить столько человеческих сроков, что останется неизменным до самой последней минуты, когда планета Земля в лоб столкнется с Солнцем. Хочется отобразить на письме каждое мгновение.

Семь утра. Мне нравится выходить из дому за хлебом и молоком. Нравится, как сандалии шуршат по мокрой траве, по гравию, по гальке, которой усыпана дорожка дальше, перед поворотом на проселок. Пронзительные крики птиц, кружащих высоко над кипарисами. Нигде ни души.

Восемь утра. В баре я появляюсь первым. Заказываю эспрессо, пока бариста достает мне пакетик молока. Следом за мной входит американец. «Геральд трибьюн» уже привезли? Non ancora, signore.