За разговорами они досидели до одиннадцати вечера, когда выяснилось, что последний поезд уже ушел.

— Оставайтесь ночевать, Петр Георгиевич, — гостеприимно предложила Плевицкая.

— Конечно, Петя! — охотно подхватил Скоблин. — Прекрасно выспишься на свежем воздухе. Это тебе не душный город, в котором дышать нечем от бензиновых моторов.

Ковальского не пришлось долго уговаривать. Утром, попив чаю, он уехал, условившись со Скоблиным, что на следующий день тот приедет в Париж. Улучив минуту, Ковальский шепотом сказал Скоблину, что отдаст ему письмо от брата и тогда они смогут наконец-то потолковать откровенно и без свидетелей.

Скоблин проводил Ковальского до станции и долго смотрел ему вслед. Зачем Ковальский к нему приехал? Бывший штабс-капитан уверял, что бежал из России с чужим паспортом. Рассказам старого сослуживца генерал не верил.

На прощание Надежда Васильевна Плевицкая подарила Ковальскому свою книжку. В поезде Ковальский перелистал ее, остановился на страницах, посвященных войне.

Когда началась мировая война, Плевицкая стала сестрой милосердия:

«А чистое небо синеет, а солнце играет. И с посвистом песни несутся лихие, и прячут печаль друг от друга солдаты. А смерть подколодной змеей подползает и храбрых костлявым перстом отмечает.

Так с песней лихою шли в бой храбрецы, над их головами сияли венцы.

После ночлега в маленьком городке дивизия двинулась в Вержблово, откуда была слышна орудийная пальба.

Я стояла у дороги и бросала проходившим солдатам пачки папирос, закупленные в местечке. Я смотрела, как радовались солдаты, будто маленькие дети, и как ловили пачки на лету.

А некоторые подбегали ко мне и, не угадывая во мне женщину, просили:

— Ваше благородие, дозвольте коробочку, а то ребята не дают, обижают.

Идут, идут колонны, идут туда, где ад кипит, под дождь стальной, идут в огонь.

Упасть бы на землю, поклониться бы им всем.

Поклониться смелым за храбрость, за удаль, кротким за кротость, за послушание.

Вы, все мои братья, вы, все дорогие, родимые.

Все ближе рвутся снаряды.

Сумерки. Дивизия вступила в бой.

В поле стал штаб дивизии. Дивизионный лазарет развертывался в двух верстах от штаба. Раненых еще не было, мы ждали их, сидя на соломе в душной и тесной избе.

В два часа ночи раненых привезли. Санитар обносил их огромным чайником с кипятком, и я поила и, кому можно было, давала коньяк, который потихоньку стащила у доктора.

Я, грешная, думала, что рюмка коньяку была необходима человеку, который только что вырвался из огня, — потрясенный, в крови.

На залитых кровью людей невыносимо было глядеть. Все силы напрягла, чтобы быть спокойной. Мученические глаза, — вовеки их не забуду».

Книжка не заинтересовала Ковальского. Он больше не вспоминал первую мировую войну. Все это было так далеко от него.

Сидя в полупустом вагоне пригородного парижского поезда, бывший штабс-капитан Петр Георгиевич Ковальский думал только об одном: примет ли Николай Владимирович Скоблин его предложение?

Сам Ковальский сделал этот выбор девять лет назад. Он позвонил в дверь советского полномочного представительства в Варшаве в конце 1921 года. Когда его впустили, он сразу все выложил дежурному: готов работать на чекистов, делать все, что понадобится, — лишь бы простили и разрешили вернуться на родину.

Но Ковальский сделал это от безденежья, тоски и вообще полной безысходности. А у Скоблина — любимая жена, налаженная жизнь в благополучном Париже, положение, машина, загородный дом, они с Плевицкой по нескольку раз в год путешествуют по всей Европе. Вот если бы Скоблин, одинокий и нищий, хотя бы на день оказался в 1921-м в Польше, Ковальский не сомневался бы в успехе своей миссии…

Нигде русским, бежавшим из России, не было так плохо, как в Польше.