И в этой комнате, и в другой — её не видно, она за закрытой дверью — слышны сопение и восторженные вздохи…

В большой комнате — двойное! — приглушенное сопение и мужской шёпот: «Только не царапайся, Галя, прошу!.. Не царапайся, я говорю! Ой!.. А!.. А!.. А-а-а… А-а-а…О!.. О!.. О!.. О-о-о!..»

Из другой комнаты явственно доносится «вкусный» женский стон, а с ним и убыстряющиеся смачные шлепки… видимо тел.

Громкое тиликанье мобильного телефона грубо, не к месту, нарушает тонкую лирическую атмосферу раннего утра.

Чувственные стоны в большой комнате испуганно пропадают… Резко появившаяся из-под простыни взлохмаченная мужская голова, лет двадцати пяти, с потным лицом, явно армянского покроя, с телефоном у уха, неожиданно чётким, строевым голосом отвечает:

— Прапорщик Трушкин, слушаю! — голос отвечающего абсолютно не соответствует интимному состоянию момента — Как где я, на дежурстве! — докладывал между тем в трубку очень ответственный, глубоко удивлённый голос прапорщика Трушкина. — У нас скоро подъём, Валя, и всё прочее. А что случилось? Проверяешь?

Не слышно что ему трубка ответила, но он вдруг сильно удивился, даже привстал на кровати, почти сел. Чья-то невидимая из-под простыни женская рука услужливо поправила подушку под его волосатой спиной, чтоб человеку удобнее докладывать, наверное, было.

— Кого ты проверяешь? Меня? Что ты, солнышко, чего меня проверять? Всегда чист, как стёклышко…

И сразу же, не давая трубке «разойтись», перебивает:

— Да нет, и Кобзев здесь… А как же! Он же… Мы же… Да мы же… Ты что, Валя? Нет! Дежурство же… Ну… Да не придумывай… Что ты придумываешь?! Нет, моё солнышко, нет…

В трубке, похоже, не верили.

— Да не вру я, не вру… — принялся торопливо убеждать Трушкин. — А я говорю не вру… А я говорю нет… Нет… А я тебе говорю… А я… Не спорь. На дежурстве я, да… Сашку? Сашку тебе позвать? Да, пожалуйста, сколько угодно, трали-вали, если не веришь! Позвать?.. Сейчас позову.

Чуть прикрыв трубку рукой, кричит вроде бы куда-то вдаль: «Кобзев! Сашка!.. Подойди сюда. Тебя к телефону. Быстрее».

Тут же торопливо суёт руку с телефоном под подушку, громким шёпотом сипит в сторону закрытой двери:

— Санька, Санька, быстрее… Быстрее. Атас!

В дверях второй комнаты немедленно появляется закутанный в простынь всклокоченный «патриций», того же примерно возраста, Санька Кобзев, как назвали его. Он тоже всклокочен, тоже не брит, взмылен, он русский. На лице затухающее блаженство сменяет наплывающая опаска и настороженность… Одними округлёнными глазами спрашивает товарища: «Что такое? В чём дело?»

Первый, который прапорщик Трушкин, протягивает телефон, одними губами испуганно артикулирует: «Моя Валька! звонит! проверяет! тебя! спрашивает! — и особо выразительно подчёркивает, чтоб Кобзев не забыл, не проговорился. — Мы-на-дежурстве! На-деж… — прижимает палец к губам.

На лице Кобзева отражается яркая гамма сложных негативных чувств, он делает несколько неуверенных шагов, берёт трубку… Но через секунду его голос твёрд и по военному чёток:

— Прапорщик Кобзев, слушаю! — и видимо узнав голос абонента, совершенно домашним, обволакивающим голосом продолжает. — А, это ты, Валя, солнышко, здравствуй, что-то случилось?.. — мурлычет в трубку. — Нет, на дежурстве… А как же! А где же нам ещё быть… Да! С твоим Трушкиным лямку тянем. Да!.. Как рабы на галёрах… Как привязанные.