— Товарищ капитан, — с несвойственным ему смущением сказал Голиков, — мне отделение поручило… вам, для сына… — И Кирюша стал неуклюже всовывать в руки Алексея Николаевича кулек.

Беседа сначала было не понял, что это, потом через газету прощупал кусочки колотого сахара, покраснел, возмутился, растрогался и, скрывая за напускной строгостью готовые прорваться нежные нотки, воскликнул:

— Да что вы думаете, у меня сахара нет!

— Так это же мы для вашего сына… За неделю собрали. Мы хотели мишку плюшевого, да не достали…

— А на фронте не пришлось побывать, — сокрушенно повторил Беседа и, покосившись на орденские планки Боканова, выбил пепел из трубки.

Сергей Павлович начал рассказывать о том, что посадил вчера в карцер Ковалева.

— Ведь стоило, Алексей Николаевич?

— А за что он ударил Пашкова? — спросил Беседа, и Боканов впервые подумал, что он, собственно, не знает, в чем дело. Но сейчас же решил, что в данном случае это неважно.

— Да за что бы то ни было! — убежденно произнес он. — Ковалев затеял драку — и этим все исчерпывается.

Алексей Николаевич хотел было возразить, что далеко не исчерпывается, но обаяние Боканова-фронтовика было для него столь велико, что он, соглашаясь, сказал:

— Вам, конечно, виднее… А у меня, знаете, тоже есть одно чадушко — Каменюка Артем, воришка с немалым стажем…

— Воришка? — удивился Боканов, чувствуя облегчение от того, что разговор перешел на другую тему.

— Да… Фашисты повесили его родителей. Отец Каменюки — учитель физики — радиоприемник сделал, сводки наши принимал, переписывал их от руки, а мать распространяла. Вот Артем и осиротел в двенадцать лет. А тут подвернулись плохие соседи. Помогли мальчонке пустить по ветру родительское добро, а потом научили воровать, водку пить… Однажды так напоили, что он где-то с вечера под забором свалился. А дело глубокой осенью было. К утру встать сам не может — нога отнялись, прохожие подобрали. Хорошо, что скоро наши при шли, положили Каменюку в больницу. Поправился он и узнал от кого-то, что открылись Суворовские училища. Так, верите ли, к секретарю обкома собственной персоной явился. «Дяденька, — говорит, — пошлите в Суворовское…» Ну вот и попал к нам. Сначала все шло хорошо, а потом воровские навыки стали проявляться. Беда! Главное, Сергей Павлович, глаза у него нехорошие — недоверчивые, с неприятной мутью искушенности, видевшие много такого, чего им не надо было видеть. Очень нехорошие глаза! Я в них не могу спокойно смотреть, так и хочется вымыть их, чтобы снова проглянула детская прозрачность.

Группа ребят, оживленно переговариваясь, стояла у высокого окна класса.

— Товарищ капитан, — позвал Илюша Кошелев, — можно вас попросить на минутку?

Беседа подошел, и ребята выжидающе стали заглядывать ему в глаза, стараясь узнать, понравилось ли ему то, что он увидел. За стеклом, между двух рам, были расставлены в строгом порядке мортиры, вылепленные из глины, войско из желудей и воска, лодка викингов с изображением дракона на носу и таран, подвешенный на миниатюрных цепях к потолку передвижной будки на колесах.

— Хорошо! — похвалил офицер.

— Это у нас выставка оружия прошлых времен, — пояснил Кошелев, гордясь, пожалуй, больше всех, хотя ему принадлежала здесь только осадная лестница.