Валентин все еще лежал с закрытыми глазами, и в его состоянии не было заметно никаких перемен. Ньюмен сел рядом с постелью и долгое время пристально вглядывался в своего друга. Потом мысли о собственном несчастье отвлекли его, и он перевел взгляд на цепочку Альп, видневшихся из-за отодвинутого узкого холщового занавеса на окне, сквозь которое в комнату проникали солнечные лучи, яркими квадратами падавшие на покрытый красными плитками пол. Он пытался расцветить свои грустные мысли надеждой, но плохо в этом преуспел. То, что с ним произошло, было так внезапно и сокрушительно, что выглядело настоящей катастрофой, неотвратимым и жестоким ударом самой судьбы. Случившееся казалось ему неестественным, чудовищным, и он не представлял себе, как с ним бороться. Но тут тишина нарушилась — Ньюмен услышал голос Валентина.

— Неужели у вас такая кислая мина из-за меня?

Обернувшись, Ньюмен увидел, что Валентин лежит в той же позе, но глаза у него открыты и он даже силится улыбнуться. Его ответное рукопожатие, когда Ньюмен схватил его за руку, было едва ощутимым.

— Я слежу за вами уже с четверть часа, — продолжал Валентин, — лицо у вас темнее тучи. Да-да, вы глубоко возмущены мною. Вполне понятно! Я и сам собой возмущен.

— Не стану вас бранить, — ответил Ньюмен. — Я слишком расстроен. Ну а как вы? Силы прибывают?

— О нет, убывают. Ведь моя участь решена. Вам уже сказали?

— Последнее слово тут за вами. Вы поправитесь, если постараетесь, — с наигранной бодростью ответил Ньюмен.

— Где уж мне стараться, дорогой мой! Старания требуют усилий, а на какие усилия способен человек, если у него в боку дырка величиной со шляпу, и стоит сдвинуться на волосок, как из этой дырки начинает сочиться кровь. Я знал, что вы приедете, — продолжал он. — Знал, что проснусь и увижу вас, поэтому не удивился. Но со вчерашнего вечера никак не мог вас дождаться. Не знал, как мне вылежать неподвижно, пока вы не приедете. Мне нужно лежать неподвижно — как мумия в саркофаге. Вы говорите — постараться! Вот я и старался! И поэтому я еще здесь — старался двадцать часов подряд, а для меня это словно двадцать дней. — Беллегард говорил медленно, тихо, но достаточно отчетливо. Однако было видно, что его донимает сильная боль, и в конце концов он снова закрыл глаза.

Ньюмен умолял его помолчать и поберечь силы, доктор строго запретил больному разговаривать.

— О, — отвечал Валентин, — и есть будем, и пить будем, ибо завтра… завтра… — он опять замолчал. — Нет, не завтра, а, может быть, уже сегодня! Ни есть, ни пить я не могу, но пока могу говорить. В моем положении какой толк в воздер… в воздержании? Не могу выговаривать длинные слова, а ведь какой я был говорун! Господи, сколько я всегда болтал!

— Тем больше оснований помолчать сейчас! — сказал Ньюмен. — Мы же и так знаем, как вы умеете говорить.

Но Валентин, не обращая внимания на его слова, продолжал тем же слабым, едва слышным голосом:

— Я хотел видеть вас, потому что вы виделись с сестрой. Она знает? Она приедет?

Ньюмен пришел в замешательство.

— Да, думаю, сейчас уже знает.

— А вы ей не сказали? — спросил Валентин и тут же задал новый вопрос: — Вы не привезли мне письма от нее? — Его глаза глядели на Ньюмена ласково, но очень внимательно.

— Я не видел ее после того, как получил вашу телеграмму, — объяснил Ньюмен. — Но я ей написал.

— И она не прислала ответа?

Ньюмену пришлось признаться, что мадам де Сентре нет в Париже.