|
Однако, со все возрастающим глухим раздражением подумал Ньюмен, руководствоваться правилами, относящимися к последнему, он предпочитал предоставлять другим. У месье де Грожуайо характер был совсем иной, и, по-видимому, истовую набожность своего друга он рассматривал как признак недосягаемо высокого ума. С нежной, но веселой заботой он изо всех сил старался, чтобы Валентина до последней минуты окружали приятные впечатления и чтобы он возможно меньше тосковал по Итальянскому бульвару, но больше всего месье де Грожуайо занимало, как этому неумехе — сыну пивовара — удалось сделать такой меткий выстрел. Сам он умел потушить пулей свечу, но, как признался, более метко, чем этот недотепа, выстрелить бы не смог. Месье де Грожуайо тут же поспешил заверить, что, конечно, в подобных обстоятельствах он и не старался бы быть метким, — не тот случай, когда стремятся прикончить человека, que diable! Будь он на месте дерущихся, он, целясь в своего противника, выискал бы у него какую-нибудь часть тела помягче, куда можно всадить пулю без роковых последствий. Месье Станислас Капп сработал прискорбно плохо. Но о чем говорить, если мы дожили до того, что приходится драться на дуэли с сыновьями пивоваров! Такое заключение было единственной попыткой месье де Грожуайо обобщить свои рассуждения. Говоря это, он поверх плеча месье Леду то и дело поглядывал в окно на стройное деревце в конце аллеи, как раз напротив гостиницы, и словно бы прикидывал расстояние от него до своей вытянутой руки, втайне сожалея, что, несмотря на тему беседы, правила приличия не позволяют тут же устроить небольшую показательную стрельбу из пистолета.
Однако Ньюмену было не до дружеских бесед. Ни говорить, ни есть он не мог. Его душу переполняли гнев и печаль, и выносить это двойное бремя не было сил. Он сидел, опустив глаза в тарелку, и считал минуты до конца завтрака, то мечтая, чтобы Валентин, увидев его у своей постели, тут же отправил обратно добиваться руки мадам де Сентре и утерянного счастья, то клеймя себя за этот эгоизм и нетерпение. Для своих собеседников Ньюмен представлял мало интереса, и хотя он был всецело поглощен собственными проблемами и к тому же не привык задумываться, какое производит впечатление на окружающих, ему было ясно, что друзья Беллегарда недоумевают, почему бедный Валентин проникся сердечной симпатией к этому молчуну-янки и даже вызвал его к своему смертному одру. После завтрака Ньюмен в одиночестве побродил по деревне, поглядел на фонтан, на гусей, на открытые двери сараев, на темнолицых согбенных старух, медленно шлепающих в сабо, из которых выглядывали чулки с грубо заштопанными пятками, полюбовался белоснежными Альпами и багряной Юрой, которые виднелись в разных концах улочки. День был замечательный — в воздухе пахло наступающей весной, а слежавшийся за зиму снег таял под солнечными лучами и капал с крыш деревенских домов. Все в природе ликовало и говорило о рождении новой жизни, даже попискивающие цыплята и переваливающиеся с боку на бок гусята, меж тем как несчастного Валентина — бесшабашного, великодушного, милого Валентина — ждали смерть и могила. Ньюмен добрел до деревенской церкви, зашел на маленькое кладбище, сел у ограды и стал разглядывать окружавшие его грубые надгробные плиты. Все они были убогие и мрачные, и Ньюмен не почувствовал ничего, кроме холода и неотвратимости смерти. Он встал и вернулся в гостиницу, где месье Леду, восседая за зеленым столиком, который он попросил вынести в сад, наслаждался кофе и сигаретой. Узнав, что у постели Валентина все еще дежурит доктор, Ньюмен спросил, не разрешат ли ему сменить врача, ему очень хочется быть полезным своему бедному другу. Просьба его была тотчас удовлетворена. Доктор с радостью согласился отправиться в постель. Доктор был молод, довольно беспечен, но лицо его светилось умом, а в петлице красовалась ленточка ордена Почетного легиона. Перед тем как лечь спать, он объяснил Ньюмену, что надо делать, и тот внимательно его выслушал и машинально взял у него из рук старый том, рекомендованный доктором как средство, помогающее удержаться от сна. |
