— Мне это ни к чему! — вскричал Ньюмен. — Вы жестоки, вы дьявольски жестоки. Пусть Бог вас простит! Возможно, основания у вас самые веские, а чувства — самые утонченные, что с того? Вы для меня загадка! Не понимаю, как такая красота может уживаться с такой жестокостью!

Мадам де Сентре с минуту смотрела на него глазами, полными слез.

— Значит, вы считаете меня жестокой?

Ньюмен ответил ей долгим взглядом.

— Вы — совершенное, безупречное создание! — не выдержал он. — Не покидайте меня.

— Да, я поступаю с вами жестоко, — продолжала она. — Когда мы причиняем друг другу боль, мы все жестоки. А мы вынуждены причинять боль! Такова жизнь — несчастная, несправедливая жизнь! О! — она глубоко и тяжело вздохнула. — Я даже не могу сказать вам, что рада знакомству с вами, хотя это так, — ведь и это может причинить вам боль. Мне ничего нельзя сказать — все покажется вам жестоким. А потому простимся, не будем больше ничего говорить. Прощайте! — и она протянула ему руку.

Ньюмен не принял ее руки, он только опустил на нее глаза, потом поднял их и взглянул мадам де Сентре в лицо. У него было ощущение, будто от ярости его душат слезы.

— И что вы собираетесь делать? — спросил он. — Куда поедете?

— Туда, где никому не причиню боли и не буду подозревать кругом зла. Я собираюсь удалиться от света.

— Удалиться от света?

— Я ухожу в монастырь.

— В монастырь! — Ньюмен повторил ее слова с ужасом, словно она объявила, что безнадежно больна. — Вы — в монастырь?

— Я же сказала, что отказываюсь от вас не ради светских успехов и удовольствий.

Ньюмен все еще не мог ей поверить.

— Вы собираетесь стать монахиней? — недоумевал он. — Запереться в келье на всю жизнь, надеть бесформенный балахон и белое покрывало?

— Да, я стану монахиней-кармелиткой, — ответила мадам де Сентре. — На всю жизнь, если Богу будет угодно.

Ее намерение было для него столь же чудовищно и непостижимо, как если бы мадам де Сентре объявила ему, что собирается изуродовать свое прекрасное лицо и выпить ядовитое зелье, от которого лишится разума. Он стиснул руки, и стало видно, что его бьет дрожь.

— Не надо, мадам де Сентре, умоляю вас! — взывал он. — Не надо! Не делайте этого! Если хотите, я на коленях буду вас умолять — не надо!

Ласково, сочувственно, чуть ли не ободряюще она дотронулась до его руки.

— Вы не понимаете, — проговорила она. — У вас неверные представления. В этом нет ничего ужасного. В монастыре я буду в покое и безопасности. Я буду вдали от света, где на невинных людей, на лучших людей, обрушиваются такие несчастья, как мое. И прекрасно, что это на всю жизнь! Значит, больше ничего скверного со мной не случится.

Ньюмен упал в кресло и сидел, глядя на нее и бормоча что-то неразборчивое. Эта женщина, в которой для него олицетворялась вся женская грация и тепло домашнего очага, эта прекрасная женщина отвергает его и то благоденствие, какое он ей предлагает, пренебрегает им, его будущим, его состоянием, его преданностью, и ради чего? Чтобы, укрывшись под безликим покрывалом, замуровать себя в монашеской келье! Ее решение представлялось Ньюмену каким-то злокозненным сочетанием уродства и беспощадности. И по мере того как он старался понять ее слова, ощущение гротеска все усиливалось, словно то испытание, которому его безжалостно подвергли, было низведено до нелепости.

— Вы, вы — монахиня! — воскликнул он.