— Вы со мной не откровенны, — проговорил Ньюмен, — вы не говорите правды. Вместо того, чтобы называть себя слабоумной, назовите тех других подлецами. Ваши мать и брат поступили жестоко и нечестно, они поступили так со мной и, уверен, так же поступили и с вами. Зачем вы пытаетесь защитить их? Зачем вы приносите меня им в жертву? Я веду себя честно. Я не жесток. Вы сами не знаете, от чего отказываетесь. Могу вас уверить — не знаете! Они помыкают вами, плетут вокруг вас интриги, а я… а я… — и он замолчал, протянув к ней руки.

Она повернулась и направилась к дверям.

— В прошлый раз вы признались, что боитесь матери, — сказал Ньюмен, идя за ней. — Что вы имели в виду?

Мадам де Сентре покачала головой.

— Да, помню. Потом я очень жалела, что так сказала.

— Жалели, потому что она снова набросилась на вас и снова взяла вас в тиски? Господи, помилуй, да что она с вами делает?

— Ничего. Вам этого не понять. И теперь, когда между нами все кончено, я не имею права жаловаться вам на нее.

— Да ничего подобного! — вскричал Ньюмен. — Наоборот, жалуйтесь ради Бога! Расскажите мне все — открыто и правдиво, только это и требуется. Расскажите, и увидите: мы спокойно все обсудим, и у вас не будет нужды от меня отказываться.

Несколько минут мадам де Сентре сосредоточенно смотрела в пол, потом, подняв глаза, сказала:

— Одна польза от всего случившегося по крайней мере есть. Вы составили обо мне более верное представление. Для меня было большой честью то, что вы воображали меня такой совершенной. Не знаю уж, с чего вы это взяли. Но у меня не оставалось никаких лазеек, чтобы изменить придуманный вами образ, чтобы быть такой, какая я есть, — самой обыкновенной слабой женщиной. Моей вины тут нет. Я предупреждала вас с самого начала. Наверно, предупреждать надо было тверже. Надо было убедить вас, что я неизбежно вас разочарую. Но, видите ли, я была слишком горда для этого. Надеюсь, теперь вам ясно, к чему привело меня мое высокомерие! — продолжала она, повышая дрожащий голос, звучание которого даже в эту минуту казалось Ньюмену прекрасным. — Я слишком горда, чтобы быть честной, но не настолько горда, чтобы не быть предательницей. Я холодная и себялюбивая трусиха. Я боюсь нарушать свой покой.

— А брак со мной, вы считаете, нарушил бы ваш покой? — с недоумением глядя на нее, спросил Ньюмен.

Мадам де Сентре слегка покраснела и, казалось, хотела дать ему понять, что если просить у него прощения было бы недостойно, то она, по крайней мере, может без слов согласиться с ним, что ведет себя скверно.

— Не брак с вами, а все, что с этим было бы связано, — вызов, разрыв, необходимость настаивать, что я могу быть счастлива на свой собственный лад. Какое я имею право быть счастливой, когда… когда… — и она замолчала.

— Когда что? — спросил Ньюмен.

— Когда другие так несчастны!

— Кто — другие? — вскричал Ньюмен. — Какое вам дело до других, до всех, кроме меня. К тому же вы только что сказали, что хотите счастья, но достигнете его, только слушаясь матери. Вы сами себе противоречите.

— Да, вы правы. Вот вам доказательство, что я не так уж умна.

— Вы смеетесь надо мной, — воскликнул Ньюмен. — Просто глумитесь!

Она внимательно всмотрелась в него, и наблюдавший со стороны мог бы сказать, что в этот момент она спрашивала себя, не лучше ли сказать: да, она действительно смеется над ним, и тем самым закончить это мучительное для обоих объяснение.

— Отнюдь нет, — сказала она в конце концов.