Язык, на котором изъяснялся месье Ниош, представлял собой своеобразную смесь, от попыток воспроизвести которую полностью я предпочитаю уклониться. Когда-то он, видимо, до некоторой степени владел английским, и в его произношении почему-то слышался акцент, характерный для кокни британской столицы. Но, оставаясь без употребления, его познания заржавели, а запас слов оскудел и сделался довольно причудливым. Месье Ниош старался поправить дело, прибегая к частым вкраплениям французского, «англизируя» слова по собственному разумению и буквально переводя французские идиомы. В результате речи, которые он произносил с видом полного самоуничижения, вряд ли были бы понятны читателю, а потому я осмелился сократить и просеять его монолог. Ньюмен понимал месье Ниоша лишь наполовину, но тот казался ему забавным, а благородная бедность старика затрагивала в нем демократические струнки. Сильная добродушная натура Ньюмена всегда восставала при мысли о неизбежности несчастья; пожалуй, это вообще было почти единственное, что его раздражало, и он ощущал потребность смыть любое несчастье губкой собственного процветания. Меж тем папаша мадемуазель Ноэми, очевидно, получил на сей счет точные указания и проявлял рабское стремление не упустить ничего из того, что может предоставить неожиданно подвернувшийся случай.

— Сколько же я должен вам за картину вместе с рамой? — спросил Ньюмен.

— В общей сложности три тысячи франков, — сказал старик, приятно улыбаясь, но не удержался и молитвенно сложил руки.

— А вы дадите мне расписку?

— Я принес ее, — ответил месье Ниош. — Я взял на себя смелость составить ее на случай, если месье пожелает расплатиться сразу, — достав из портмоне бумагу, он вручил ее своему меценату. Документ был написан в самых изысканных выражениях мелким затейливым почерком.

Ньюмен выложил деньги, и месье Ниош стал торжественно и любовно опускать в свой старый кошелек один наполеондор за другим.

— А как ваша молодая леди? — спросил Ньюмен. — Она произвела на меня большое впечатление.

— Вот как? Месье очень добр. Месье понравилась ее внешность?

— Она и впрямь очень хорошенькая.

— Увы, да! Увы, очень хорошенькая?

Месье Ниош уставился в пятно на ковре и покачал головой. Потом перевел взгляд на Ньюмена, и глаза его, казалось, засверкали и расширились.

— Месье знает, что такое Париж. В нем красота опасна, особенно если у этой красоты нет ни су.

— Ну, к вашей дочери это не относится. Она же теперь богата.

— Совершенно справедливо; месяцев на шесть мы разбогатели. Но все равно, если бы моя дочь была некрасива, я бы спал спокойнее.

— Вы боитесь молодых людей?

— И молодых, и старых.

— Хорошо бы ей выйти замуж.

— Ах, месье, ничего не имея, мужа не найдешь. Жениху пришлось бы взять ее ради нее самой. Я не смогу дать за нее ни гроша. Но молодые люди смотрят на вещи другими глазами.

— Ну, — проговорил Ньюмен, — ее талант уже сам по себе приданое.

— Ах, сэр, сначала ему нужно превратиться в звонкую монету, — и месье Ниош нежно погладил кошелек, прежде чем убрать его в карман. — Такие сделки случаются не каждый день.

— Ваши молодые люди — крохоборы, — заметил Ньюмен. — Это все, что я могу сказать. Им бы еще приплатить за вашу дочь, а не ждать денег от нее.

— Очень благородная мысль, месье. Но что вы хотите? В нашей стране такие мысли не приняты. Когда мы женимся, мы желаем знать, что получим в приданое.

— И какое же приданое нужно вашей дочери?

Месье Ниош воззрился на Ньюмена, словно ожидая, что за сим последует, но тотчас опомнился и ответил, что знает очень приличного молодого человека — служащего страховой компании, — который удовольствовался бы пятнадцатью тысячами франков.