Стол Шведа размещался в стеклянной выгородке, так что он и сидящие за машинками работницы все время видели друг друга. Выгородка защищала от шума машин и в то же время позволяла непрерывно наблюдать за работой цеха. Его отец категорически не желал сидеть в офисе — ни в стеклянном, ни в каком ином; он просто-напросто поставил свой стол посреди двух сотен швейных машин — и царил наподобие пчеломатки в самом центре переполненного улья: рой вокруг него копошится, жужжит, верещит, а он знай себе разговаривает по телефону с клиентами и подрядчиками да еще и просматривает бумаги. Я должен быть в цехе, заявлял он, потому что здесь я сквозь весь этот грохот сразу расслышу стук забарахлившего «Зингера»; работница не успеет и рта раскрыть, чтобы доложить мастеру, — а я уже тут как тут, с отверткой. Так говорила (в свойственной ей манере — с восхищением, чуть оттененным насмешкой) Вики, пожилая чернокожая начальница цеха, во время банкета по случаю ухода Лу Лейвоу на заслуженный отдых. Если, говорила она, все шло как по маслу, боссу не сиделось на месте, он бегал, суетился — доставал всех, одним словом. Но когда к нему подходил закройщик и жаловался на бригадира, а бригадир приходил жаловаться на закройщика; когда доставка кож задерживалась на месяц или сырье было плохого качества или с изъянами; когда он обнаруживал, что поставщик подкладочной ткани берет с него лишнее, а экспедитор обманывает без зазрения совести; когда он узнавал, что оператор резальной машины, ходивший в темных очках владелец красного «шевроле», втихую букмекерствует среди рабочих, принимая ставки на разные публикуемые в газетных таблицах цифры, — ну, тут уж он попадал в свою стихию и принимался выправлять ситуацию своими неподражаемыми методами. «С тем, чтобы, когда она выправится, — подхватил предпоследний оратор, гордый своим отцом сын виновника торжества в самой длинной за вечер, самой наполненной хвалебными эпитетами шутливой речи, — он со спокойной совестью принялся суетиться снова, доводя беспокойной рачительностью и себя, и всех нас до форменного умопомешательства. Однако у него, постоянно готового к худшему, неприятности никогда не затягивались. И никогда они не заставали его врасплох. А это, как и сама „Ньюарк-Мэйд“, доказывает, что беспокойная рачительность приносит свои плоды.  Леди и джентльмены, выпьем за человека, который всю мою жизнь был мне учителем — и не только в искусстве быть беспокойно-рачительным, — благодаря кому моя жизнь стала непрерывной учебой, иногда трудной, но всегда плодотворной, кто объяснил мне, когда мне было всего-то пять лет от роду, секрет доведения продукта до совершенства, сказав: „Старайся — вот и все“; леди и джентльмены, за человека, который старался и добивался успеха с того самого дня, когда в четырнадцать лет пошел дубить кожи, самого великого в мире перчаточных дел мастера — за мистера „Ньюарк-Мэйд“, моего отца, Лу Лейвоу!» — «Послушайте, — начал мистер „Ньюарк-Мэйд“, — пусть никто тут не пудрит вам мозги. Я люблю работать. Я люблю наш бизнес, я люблю решать сложные проблемы. Мне неприятно уходить на покой — мне кажется, это первый шаг к могиле. Но все это ерунда. Почему? Да потому, что я самый счастливый человек в мире. И счастливым делает меня одно слово. Самое замечательное словечко на свете — „семья“. Если бы меня вытеснял конкурент, я бы не стоял и не улыбался здесь перед вами: вы меня знаете — я бы вопил и орал. Но меня вытесняет не кто-нибудь — меня вытесняет мой собственный любимый сын. Бог дал мне самую замечательную семью, о какой только может мечтать человек: замечательную жену, двух замечательных сыновей, замечательных внуков…»

Швед попросил Вики принести в офис кусок овчины и предложил уортонской студентке пощупать кожу.