Как несложно догадаться, 11 человек, в конце концов, переубедили 1-го колеблющегося [в противном случае вердикт не состоялся бы]. Четверть века спустя участники тех событий не выражали сожаления или сомнений в справедливости принятого решения – это, пожалуй, всё, что нам следует помнить о вердикте жюри присяжных.

Итак, что же последовало далее?

На следующий день – 31 марта – семья осуждённого [а профессора уже можно было с полным правом именовать так] получила большое ободряющее письмо от жителей Кембриджа. Среди подписавших его оказались известные члены местного общества – Эдвард Эверетт (Edward Everett), Джаред Спаркс (Jared Sparks), профессор Нортон (Prof. Norton), судья Фэй (Fay). Последний не удержался от того, чтобы пообщаться с журналистами. Он рассказал им, что ранее испытывал некоторые колебания в вопросе виновности или невиновности своего друга Джона Уэбстера, но прослушав 30 марта его выступление в суде, отбросил всякие сомнения в его добропорядочности и именно по этой причине подписал письмо.

Не совсем понятно, для чего бывший судья полез со своими рассуждениями к газетчикам. Монолог его прозвучал невпопад и произвёл двоякое впечатление. Из него можно было заключить то, что даже хорошие друзья осуждённого с самого начала допускали его виновность, а стало быть обвинительный материал и в самом деле выглядел очень и очень убедительно. Уместным казался вопрос, почему господин судья согласился свидетельствовать в защиту друга, если считал того виновным в убийстве [напомним, что Фэй был в числе свидетелей защиты]? И что такого сказал профессор Уэбстер в своём обращении к суду в конце процесса, что Фэй изменил первоначальную точку зрения? В общем, жена осуждённого вряд ли осталась довольна рассуждениями мистера Фэя перед газетчиками, ну да не зря же говорится, что на чужой роток не накинешь платок.

Ранним утром 1 апреля судья Лемюэль Шоу распорядился к 9 часам доставить профессора Уэбстера в суд. Весть о том, что в ближайшие часы судья намерен огласить приговор, облетела центральную часть Бостона моментально. К 9 часам утра перед зданием суда на Скул-стрит уже собралась огромная толпа зевак, намеревавшаяся присутствовать при историческом событии, и возникли вполне ожидаемые проблемы с допуском почтенной публики в зал заседаний.

Судья не стал дожидаться, пока помещение будет заполнено, и едва Джон Уэбстер занял своё место, обратился к нему с неожиданно проникновенной речью, в которой нашлось место упоминаниям добродетелей и чести. Автор должен признаться, что речь эта выглядела так, словно судья намеревался обосновать некий очень гуманный приговор, и… тем неожиданнее прозвучала её концовка. Судья закончил свою пафосную речь очень будничным и даже равнодушным объявлением, из которого следовало, что «Джон Уэбстер должен быть взят в окружную тюрьму, где должен будет находиться под надёжной охраной до того дня, когда исполнительная власть возьмёт его оттуда и повесит за шею до наступления смерти и пусть Господь Бог помилует его душу».

Не подлежит сомнению, что высокопарное вступление судьи и формальное, совершенно равнодушное окончание речи явились умышленным трюком, призванным усилить волнение осуждённого.