Сказанное им производило двоякое впечатление. Поскольку говорил Уэбстер быстро, практически без пауз, то речь его оказалась короткой и уложилась буквально в 10 минут. Всё-таки многолетний лекторский навык скрыть невозможно! Говорил подсудимый по существу, предметно, касался тем, имеющих отношение к обвинительному материалу. Нельзя назвать его речь пустой или бессмысленной, но вместе с тем совершенно очевидно, что в ней чего-то не хватало.

Трудно не заметить того, что профессор Уэбстер не высказался ясно и однозначно по вопросу собственной невиновности. В самом конце он изрёк что-то такое невнятное насчёт того, что если автор анонимок не сознается, то пострадает невиновный, но… что это за головоломный пассаж?! Если невиновный – это сам Уэбстер, то пострадает он вовсе не из-за писем, поскольку судят его не за написание анонимок, верно? Вдумайтесь на секундочку – человека обвиняют в убийстве… расчленении трупа… частичном его сожжении и выбрасывании в яму с нечистотами оставшихся фрагментов тела… Что должен чувствовать невинно обвинённый в подобном деянии? Как минимум, возмущение чудовищной ошибкой! Он будет терзаться душевной болью оттого, что облыжным обвинением скомпрометированы его близкие! Его будет угнетать горький страх весьма вероятной смертной казни и, разумеется, он будет переживать от одной только мысли, что истинный убийца не понесёт заслуженного наказания!

Ошибочно обвинённый человек испытывает сложнейшую гамму чувств – тут и горечь, и страх за судьбу свою и своих близких, и отчаяние, и бессилие, и надежда на торжество справедливости. Он, может быть, и скажет что-то про нитрат меди, про анонимные письма, про якобы первое письмо дочери [которое на самом деле не первое] – но это всё в его речи будет потом. Главное, с чего начнёт невиновный – он скажет в полный голос, что невиновен! А ведь именно этого профессор Уэбстер и не сказал!

Но этого мало. Невиновный человек, попавший в кем-то хитроумно расставленные сети и обвинённый в чужом грехе, постарается объяснить, как такое стало возможным. Дескать, меня «подставили», я тяну чужую «лямку», в силу определённых причин я попал в тяжёлую ситуацию, и стало это возможным посему-то и потому-то. Профессор Уэбстер, уж коли он раскрыл рот на этом процессе, просто обязан был объяснить, почему и как человеческие останки оказались в его тигельной печи. Кто-то же их туда положил! Кто-то же проник в запертые им помещения, развёл огонь в тигельной печи, часть плоти сжёг, а часть – сбросил в ассенизационную камеру и забил гвоздём дверь в уборную. Кто это мог быть? Откуда у этого человека ключи профессора Уэбстера? Откуда этот человек может знать расписание профессора и его планы на ближайшее время? Об этом надо было говорить, и говорить не мимоходом, а обстоятельно и убедительно. Но подсудимый ни единым словом не обмолвился на сей счёт.

И наконец, профессор ничего не сказал о том человеке, который сделался источником всех его неприятностей. Речь о важнейшем свидетеле обвинения Эфраиме Литтлфилде. К концу марта дилемма выбора виновного в общественном сознании уже накрепко свелась к незамысловатому противопоставлению: либо убил Уэбстер, либо сделал это Литтлфилд, который сумел ловко подставить вместо себя недотёпу профессора.

Для спасения Джона Уэбстера необходимо было компрометировать Эфраима Литтлфилда. Защита подсудимого этого не сделала, и сам профессор Уэбстер в своей заключительной речи также не предпринял такой попытки.