– Это к убийству-то и поджогу?!.

– О, во многих случаях!

– Неодобрительно! Скажите на милость, кто эти пуритане, о которых вы толкуете? Но постойте! Откуда вам известно столько подробностей насчет семейства Трэси? Где это вы собрали такую бездну голословных улик?

– Салли, я вовсе не повторяю пустой молвы. Семья эта мне лично знакома.

Она была поражена.

– Неужели? Вы действительно знакомы с ними?

– Я знал брата мистера Трэси, Зило, как мы его называли; знал их отца доктора Снодграса. С вашим любезным мы не были знакомы, хотя он показывался к отцу время от времени, возбуждая о себе много толков. Бедный малый сделался в некотором роде притчею во языцех, по поводу своего…

– Вероятно, по поводу того, что он был поджигателем и убийцей? Такие подвиги, конечно, заставляют говорить о себе. Где же вы встречали эту семью?

– В Чироки-Стрип.

– О, как важно! Да в Чироки-Стрип не наберется даже столько народу, чтобы создать кому-нибудь репутацию, хорошую или худую. Эта местность не получила права гражданства, и все ее население состоит из нескольких шаек конокрадов.

– Так вот наш знакомый и был одним из них, – невозмутимо ответил Гаукинс.

Глаза девушки загорелись; дыхание стало отрывистым; однако она не дала воли гневу и смолчала. Государственный муж сидел смирно, выжидая, что будет дальше. Он был доволен своей выдумкой. По его мнению, это был чудный образец дипломатического искусства, и после такого подвига он мог со спокойной совестью предоставить Салли поступить по ее собственному усмотрению. Гаукинс полагал, что она махнет рукой на своего материализованного духа; он даже не сомневался в том и только хотел одобрить со своей стороны ее решение.

Между тем Салли задумалась и, к досаде майора, произнесла вердикт против него.

– У Трэси нет в нашем городе друзей, кроме меня, – сказала она, – и я не хочу покинуть его в несчастье. Я не выйду за него замуж, если он окажется дурным человеком, но если он оправдается, то соглашусь отдать ему свою руку, и даже сама постараюсь с ним увидаться. Мне он кажется вполне хорошим человеком; я не заметила в нем ни единой дурной черты, исключая, разумеется того, что он называл себя графским сыном, но, может быть, в сущности, это одно невинное тщеславие. Я не могу поверить, чтобы он сколько-нибудь походил на портрет, который вы мне нарисовали. Будьте так добры, сходите к нему и пошлите его ко мне. Я буду умолять, чтобы он поступил со мной по чести и сказал всю правду, не опасаясь ничего.

– Хорошо, я согласен. Вспомните, однако, Салли, что он беден и…

– О, мне это решительно все равно. Итак, вы сходите за ним?..

– Схожу. Когда?

– Как жаль, что теперь уже темнеет. Идти в такое позднее время неловко… Но вы обещаете мне отправиться к нему завтра утром?

– Едва только настанет день, он будет у вас.

– Ну, вот теперь вы опять стали прежним, добрейшим майором Гаукинсом, даже милее, чем когда-нибудь.

– Я не мог ожидать ничего выше этой похвалы. До свидания, моя дорогая.

Оставшись одна, Салли на минуту погрузилась в размышления, а потом сказала про себя серьезным тоном: «Я люблю его, несмотря на гадкое имя», – и с облегченным сердцем пошла заниматься своими делами.