— Да. Весы говорят, что его призвание и неприятности, в которые угодил Ороло, связаны.

— Звучит разумно, — признал я. — Я вроде как принимал это за допущение.

— Обычно мы не можем узнать, чем занимается центенарий, — по крайней мере до следующего столетнего аперта. Однако перед тем, как уйти в верхний лабиринт, двадцать два года назад, Пафлагон написал труд, который попал в мир во время десятилетнего аперта 3670 года. Десять лет спустя и потом еще раз, несколько месяцев назад, наша библиотека получила обычные деценальные поступления. Я прочесал их в поисках ссылок на работу Пафлагона.

— Какой-то уж очень окольный путь, — заметил я. — При том, что все труды Пафлагона у нас тут, под рукой.

— Да. Но я искал другое, — сказал Джезри. — Меня больше интересует, кто обратил внимание на Пафлагона. Кто прочёл его труды, написанные до 3670-го, и заинтересовался им как мыслителем. Потому что...

— Потому что кто-то в секулярном мире, — подхватил я, — очевидно, сказал: «Пафлагон-то нам и нужен! Давайте-ка его сюда!»

— Вот именно.

— И что ты нарыл?

— Сейчас объясню, — сказал Джезри. — Получается, что у Пафлагона было в каком-то смысле два основных дела.

— Как работа и самоделье?

— Можно сказать, что его самодельем была философия. Метатеорика. Проциане, вероятно, сочли бы это своего рода религией. С одной стороны, он — серьёзный космограф, занимается примерно тем же, чем Ороло. А в свободное время обдумывает и записывает глубокие идеи. И снаружи это заметили.

— Что за идеи?

— Я не хотел бы пока в это углубляться, — сказал Джезри.

— Ну, знаешь!..

Джезри успокаивающе поднял руку.

— Сам прочти! Я сейчас о другом. Я пытаюсь вычислить, кто его выбрал и почему. Космографов много, верно?

— Да.

— И если его призвали из-за космографии, возникает вопрос...

— Почему именно его?

— Да. А вот метатеорическими вопросами, которые он разбирает, почти никто не занимался.

— Я вижу, к чему ты клонишь. Весы говорят, что его призвали из-за них — не из-за космографии.

— Да, — сказал Джезри. — В любом случае, судя по тому, что мы получали в 3680-м и 3690-м, мало кто обращал внимание на метатеорические труды Пафлагона. Однако есть одна суура в Барито, большая поклонница Пафлагона. Её зовут Акулоа. Она написала две книги о его работах.

— Десятилетница или...

— Нет. Унарианка. Тридцать четыре года кряду.

Значит, она преподаёт. Других причин оставаться столько в унарском матике нет.

— Новоэвенедриканка. — Джезри угадал мой следующий вопрос раньше, чем я успел его задать.

— Я почти ничего не знаю про этот орден.

— Ну, помнишь, Ороло нам рассказывал, что светитель Эвенедрик на склоне лет работал в двух направлениях?

— Вообще-то про него упомянул Арсибальт, но...

Джезри пожал плечами, отметая мою поправку как несущественную.

— Новоэвенедриканцы интересуются как раз этими темами.

— Думаешь, суура Акулоа и ткнула пальцем в Пафлагона?

— Ни в коем разе. Она преподаватель философии, однолетка...

— Да, но в одном из концентов Большой тройки!

— Вот и я о том, — проговорил Джезри с лёгким раздражением. — Многие влиятельные миряне перед началом карьеры провели несколько лет в матиках Большой тройки.

— Ты думаешь, что лет десять—пятнадцать назад у этой сууры был фид, который потом заделался бонзой. Акулоа рассказывала ему, как велик и мудр фраа Пафлагон. А затем произошло некое событие...

Джезри кивнул и закончил:

— Заставившее экс-фида воскликнуть: «Сию минуту подать сюда фраа Пафлагона!»

— Но что за событие?

Джезри пожал плечами.