Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок - дивился.

    Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой-то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет.

    Что дымом разит - ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается.

    На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала…

    А что сказал бы девкин дедушка?

    Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка-блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку - «лесного брата». С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо.

    Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы.

    На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку-наркушницу… Из ствола обреза сочится сизый дымок… Во внучке дыра размером с кулак… «Я тебя породил, я тебя и убью!» - сурово говорит дедушка - «лесной брат».

    Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались…

    А ну его на хер, этот национальный вопрос.

    Тут пленница резко дернулась. Из-под одежды вывалилась… э-э… фенечка.

    Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого!

    На шее у девки болталась лунница - украшение в виде полумесяца.

    Золотое оно было.

    Золотое!

    Уж в чем-чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото - видно было - очень хорошее. Всяко не расхожей 583-ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6-«А» класса глазеть на скифский драгмет.

    Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла.

    Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка…

    Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому - что бы там ни говорили - Питеру!

    Лунницу поганили три свастики, расположенные полукругом. Та, что в центре,

    -  побольше, две на концах - поменьше.

    Сделано было грубовато. Пробы на изделии не стояло. Из зубов да протезов отлито, не иначе. Мародерствовали родственнички-то девкины. Фашистские прихвостни.

    Переливали, небось, где-нибудь в землянке, посреди дикого леса. Уж больно работа топорная.

    Так что же получается? Выходит, не угонщица девка? Такое на себе таскающая

    -  на фиг ей задницей рисковать. Разве что из озорства. Или ушмыгалась девка до того, что уже и сама не ведает, что творит.

    Нет, что-то не то.