Наташа упала на кровать и тут же уснула, едва успев прошептать:

— Мамочка, помоги мне…

Может быть, это была просто просьба помочь раздеться, но мне показалось, что это крик, мольба о помощи. Вот так вот она, четырехлетняя, болела скарлатиной, металась в жару и без конца повторяла: «Мамочка, помоги мне, спаси меня!».

Я села рядом на кровать, развязала шнурки мужских ботинок, давно утративших первозданный цвет, стянула их и заскорузлые носки, сквозь дыры которых выглядывали пальцы со страшными когтями. Осторожно приподнимая и переворачивая тяжелое расслабленное тело, сняла куртку, растянутый по вороту серый свитер и заношенные до бурой желтизны джинсы. Бросив страшные тряпки подальше в угол, я вытянула из-под Наташи одеяло и укрыла, подоткнув его со всех сторон под матрас. «Мамуля, сделай мне норку!» — просила маленькая Наташа, когда я приходила пожелать ей спокойной ночи…

В карманах ничего не оказалось. Я хотела выкинуть тряпье в мусоропровод, но подумала, что лучше предоставить это самой Наташе, собрала в мешок для мусора и оставила у двери. Убедившись, что она спокойно спит, вышла из комнаты. Маленький ночник-грибок, когда-то подаренный Наташе бабушкой Ирой, Колиной матерью, остался гореть на тумбочке.

Сумка по-прежнему лежала на полу в прихожей. Я открыла молнию. Еще один свитер, брат-близнец того, который упокоился в мешке с мусором. Щетка для волос, зеркальце. Кусок французского батона, завернутый в газету. Томик Бунина. Паспорт. Портмоне — кожаное, почти новое, явно дорогое. И абсолютно пустое, только питерский проездной на сентябрь в прозрачном кармашке для кредиток.

Значит, в сентябре она была еще в Питере. Да и звонила в конце месяца, говорила, все нормально. Судя по голосу, не обманывала. А что потом? Сейчас-то уже конец ноября. Что она делала два месяца?

Покидав «вещи» обратно в сумку, я поставила ее рядом с мешком, пошла в ванную и долго-долго мыла руки.

Охрипшая кукушка на кухне прокуковала, или, точнее, каркнула три раза и исчезла, громко захлопнув за собой дверцу, как сварливая баба, обозлившаяся на недотепу-мужа. Я заварила кофе и села с чашкой за стол, кутаясь в махровый халат — батареи были чуть теплые, а завернувший на улице мороз было не стыдно продать в Воркуту или Магадан. На стекле намерзли роскошные толстые узоры. И как только Наташка не окоченела в такой куртешке и ботиночках?

Как она вообще сюда добралась? Если бы была где-то в городе, кто-нибудь увидел бы, сказал. Значит, ехала из Питера. Самолет отпадает. Поезд? Автостоп? Или на перекладных — электричками, автобусами? Денег ведь ни копейки не осталось. Боже мой, да что же все-таки случилось?!

Прекрасно ведь знаешь, что! Ты еще летом все поняла, когда она на каникулы приезжала. Просто предпочла глаза закрыть. Еще бы, попробуй признай, что у мамочки-психиатра доченька-наркоманка! Как удобно думать, что все в порядке.

Накапав лошадиную дозу валерьянки и запив ею таблетку нозепама, я усмехнулась: браво, доктор, может, еще укольчик в попу? Успокоительное скоро начало действовать, захотелось в тепло, мягкое, усыпляющее. Я пошла в гостиную, легла на диван и укрылась пушистым тибетским пледом, который сослуживец Николая привез из высокогорного монастыря. Этот плед всегда был для меня лучшим снотворным. Иногда я возвращалась после суточного дежурства такой вымотанной, что просто не могла уснуть. Тогда я вставала с постели, ложилась на диван и моментально засыпала, убаюканная ласковым прикосновением длинного ворса и едва уловимым загадочным запахом.

Но сегодня не помогало даже испытанное средство.