Высокий, не глядя, протягивает руку. На широкой ладони — горящая лампа. Не стекло — что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный.

— Лампа? — наконец-то она изумилась. — А почему горит? И зачем?

В ответ — злой смех. Маленькой на миг становится страшно.

— Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!

Розовый свет внезапно густеет, собирается шаром, поднимается, зависает над его ладонью. Глухой стук упавшего светильника — уже пустого, мертвого. Огонь касается ладони, растекается, всасываясь в кожу.

Гаснет.

Маленькая невольно подается вперед, поднимает руку...

— Не вздумай! — Теперь в Его голосе нет злости. — Хочешь покидать гробницу каждую ночь? Бродить среди могил, возвращаться — и так век за веком, без надежды на покой? Бессмертным жить скучно, не-мертвым, поверь, еще скучнее! Не так давно таким забавлялись цари Египта. Не завидую! Ни царям — ни их подданным.

Огня больше нет. Темно.

Учитель как-то сказал: «Если свет, который в тебе, — тьма, то какова же тьма?» Просто так сказал — ни к чему.

В свитках греческих — не в тех, что про философию, а в тех, что про любовь (редко я их разворачивала, скучно очень), — то и дело прочитать можно: пришла она в себя, мол, только на постоялом дворе. После очередной пакости, понятно. Пакости избежала — и в себя пришла. Отдышалась.

Про свитки — уже потом подумать пришлось, вначале в себя бы прийти. Кровь утром я все-таки отмыла, с песком возле ручейка отскребла. И даже белилами лицо изобразила, нашлась, хвала Юноне Заступнице, нужная баночка в моей котомке, не потерялась. Именно что изобразила — дабы синяком народ всеконечно не страшить. Мне бы зеркало серебряное сирийское да ларец милетский с протираниями, какой у моей хозяйки старой был!

Но — изобразила, потому как жить дальше надо. Отдышаться. Только не героиня я из свитка греческого, на постоялом дворе много кто к беглой присматриваться станет. Одна да с котомкой, гиматий мятый, из котомки кинжал, в тряпку кое-как замотанный, выглядывает, приветы всем передает... А главное — глаза. Есть такие людишки внимательные, присматриваются, а взгляд-то белилами не замажешь.

Присела я у самой Аппиевой дороги на камешек, прямо возле столба милевого (пустая дорога еще, утро совсем), — да и стала про город Рюпес думать.

Обо всем прочем не думалось, не время. Вот посплю, поем, снова посплю, тогда уж. И хорошо бы не в гостинице грязной, где хозяин так и норовит за стражей побежать, — а в этом самом Рюпесе.

Байка старая, еще в детстве слыхала. Мы — те, что в Италии проживаем, — не слишком друг друга жалуем, потому и Волчицу из ее логова на Тибре на волю выпустили. Этруски самнитов не любят, те — кампанцев, все вместе с аврунками ссорятся. А мы, оски, с луканами и с теми же самнитами вражду долгую вели.

Теперь уж не поведешь вражду эту! И у тех, и у других —ни земли, ни городов. Да и людей — остаток невеликий. А все Волчица, Плутон ее!..

Вот и рассказывают оски про самнитов. Глупые, мол, соседи наши, тупые да упорные. Главное же, темные, про мир, что вокруг лежит, ничего не ведают и ведать не хотят. Пуще же всего — в Рюпесе. В Апеннинах городишко этот, где горы уже расти начинают, к северу. Он, собственно, Рупес — Скалистый, но соседи Рюпесом прозвали. Грубияном то есть. Как раз про народ тамошний.

Городок — три дома, дорог нет, тропа одна, козы, овцы, собаки — и самниты. И все в шерсти. Про соседний город еще слыхали, а вот что дальше — тьма. И вообще. Земля наша из трех гор состоит да из одной реки, река же по ущелью течет, вокруг города обегает, а потом снова в ущелье — течь.