— Ничего вы там не высмотрите, мисс Теодора, как ни смотрите, — мягко проговорил Джим у нее за спиной, как бестелесный незримый ангел, проследовавший с нею сюда без единого звука. — Однако нужно что-то делать, и как можно скорее!

— Да, Джим, я знаю. — Теодора порывисто обернулась к нему. — И мне стыдно, что и ты должен страдать вместе с нами! Но только вот я не представляю себе, как бы мы без тебя обходились.

Джиму они не платили, по меньшей мере, уже год, и если она сейчас голодна, то и он, без сомнения, тоже. Преданные слуга и дочь съедали какие-то крохи, чтобы побольше доставалось их господину и отцу, чтобы тот не потерял последнюю, почти неуловимую связь с жизнью.

— Сегодня вечером, Джим. Я постараюсь принять решение сегодня же вечером, — гордо подняв голову, заверила Теодора, — и когда папа уснет, мы упакуем картину, которую я… выберу, и отвезем ее мистеру Левенштайну в Лондон. Я знаю, он назовет нам справедливую цену.

Джим неуверенно кашлянул, потоптался, понимающе кивнул и неслышными шагами спустился вниз. Вскоре из сарая донеслись звуки железного постукивания и побрякивания. Джим приводил в порядок что-то из огородно-садовой утвари, догадалась Теодора по характерным звукам.

Мистер Левенштайн в прошлом не раз уговаривал барона Колвина принять плату за реставрацию некоторых из картин, что он продавал затем в своей галерее на Бонд-стрит. Но Александр Колвин задирал подбородок и отвечал ему, что мистер Левенштайн может держать свои деньги и картины при себе и что торговцу вообще повезло: с него не взяли денег и за показ коллекции в Маунтсорреле.

— Я вполне готов заплатить, — настаивал тогда мистер Левенштайн, — однако надлежащая оплата за это была бы мне не по карману!

Оглядываясь назад, Теодора теперь с горечью спрашивала себя, не была ли та гордая неуступчивость отца в таких обстоятельствах неуместной? какой-то ложной? какой-то превратно понимаемой гордостью? Ведь эта «гордость» заставляла страдать других людей, его семью! Мама умерла от чахотки. Доктора настойчиво советовали отцу везти ее срочно в Италию, но денег на это не было, да и вскоре оказалось, что, даже если деньги появятся за счет продажи какой-либо из картин, все равно уже поздно. Болезнь не дала отсрочки в решении денежных дел. Мамы не стало. И не раз с тех пор вспоминались Теодоре грустные стихи поэта Шелли под названием «Песня», которые так любили мама и Теодора:

Мама рассказывала, что Шелли погиб во время бури, катаясь на яхте вместе со своей женой и капитаном. Теодора уже после маминой смерти прочитала и поэму Шелли «Королева Мэб», и его драму «Освобожденный Прометей», и другие стихи, но это, «мамино», осталось любимым. Печальное по содержанию, оно было каким-то родным для нее и в то же время возвышенным и торжественным — скорбным, но эта скорбь была светлая и прозрачная, очищающая, как молитва… Наверное, для Теодоры это была молитва о маминой душе на небесах, чистой и благородной.

Спустя какое-то время звуки из сарая затихли. Теодора услышала, как Джим вернулся, пройдя в дом через кухню. Неужели он нашел что-то на огороде? Теодора вернулась к реальности. Там что-то уже успело созреть? Вряд ли… Лето еще в самом начале. Рассчитывать на что-то существенное не приходится. Какой-нибудь пучочек укропа в несколько веточек или две-три тонюсеньких морковки с худосочной ботвой.